– «Стена щитов»! «Стена щитов»!!!

Во всю мощь своей глотки заорал Лют, призывая своих воев сцепить щиты над головами, пережидая вражеский обстрел. Но далеко не все ратники, спящие подле его костра, успели это сделать. Пал с пробитым горлом Мал, ценой своей жизни успевший поднять тревогу, остались лежать на земле еще четверо воев из дюжины ближников сотника. Уцелевшие же вои, уже не мысля натянуть кольчуги да надеть шеломы, сцепили края щитов со щитом сотника, образуя построение, в древнем Риме известное как «черепаха», а у греков – «фулкон».

– Все ко мне! Михайловская сотня – ко мне! Да не бегом, дурни, «стену щитов» стройте – и шагом, шагом ко мне.

Лют постарался успеть собрать подле себя хоть сколько-то ратников, уже чуя ногами дрожь земли под множеством конских копыт. Но едва ли половина его сотни встала рядом с головой, прежде чем пламя затухающих костров вырвало из мрака свирепо гикающих половцев, скачущих к ратникам. Бессильной яростью полыхнуло сердце порубежника, когда на глазах его перехлестнул степняк саблей спину убегающего ратника, а другого сбили конем на скаку – и над рядами русичей прогремел яростный рев Люта:

– В «кулак»!

Вои тут же развернули круглые щиты навстречу летящим на них половцам, сцепив их краями по кругу. Остальные же, уплотнив ряды, продолжили держать защиту над головами. Не все степняки, увлеченно рубя разбегающихся русичей, разглядели «кулак» порубежников. А налетев на «стену щитов» Михайловской сотни, тут же погибли вместе с лошадьми, безжалостно изрубленные боевыми секирами руссов.

Лют же, подгадав момент, практически без замаха коротко и резко метнул свой топор, вонзившийся в спину развернувшегося в седле степняка, вскинувшего лук для «скифского выстрела».

Но то было только начало боя.

Две трети киевских, волынских да галицких гридей погибли во время ночного удара татар, начавшегося с густого обстрела поганых и продолжившегося лихой атакой конных половцев. Шибан, получив приказ Батыя истребить всех русичей, исполнил все в точности. Уцелевшая же тысяча дружинников, лишенных коней (их отправили на ночные выпасы) и даже не успевших облачиться в брони, сбилась в строй и нашла в том спасение. Переждав первую лихую конную атаку поганых, вои начали медленно собираться воедино – там, где это было возможно. Не желая допустить этого и множить свои потери, Шибан тотчас приказал половцам спешиваться. И пусть кипчаки не очень сильны в упрямой сече лоб в лоб, но их раз в пять больше уцелевших русичей.

И половцы спешились в стремительно рассеивающихся сумерках. Завывая, бросились на бездоспешных гридей! Под началом монгольских арбанаев и джагунов они рубились куда как яростнее и ожесточеннее, чем когда-либо, ясно понимая, что выбора у них нет. Злая воля беспощадных завоевателей дала им ту стойкость в сече, коей сами кипчаки никогда не имели.

В схватке не на жизнь, а на смерть сошлись извечные враги, промеж которыми кровь лилась более полутора сотен лет. И ныне поросские порубежники держат щиты под хлещущими ударами половецких сабель. Отвечая им точными уколами длинных мечей, заменивших копья воям второго ряда. Да изредка открывается «стена», чтобы кто из ратников успел отчаянно рубануть секирой в ответ, подловив уже уставшего зазевавшегося степняка. А когда падает кто из русичей, то на место его тут же становится другой воин, закрывая брешь в «кулаке».

Одного русича на троих, четверых кипчаков разменивают ратники Михайловской крепости.

И все же Лют понимает – недолго уже осталось его воям браниться с погаными. Все большей тяжестью наливается раненая рука, держащая щит над головой – сколько степняцких срезней уже впилось в него? Сотник давно перестал считать легкие толчки, их наверняка было больше десятка. И пусть каждая стрела сама по себе весит немного, но даже ее малый вес прибавляет тяжести деревянному щиту, обитому кожей. А когда их более десяти – то и подавно. Да и меч в правой руке уже клонится к земле после каждого выпада, и каждый новый удар становится все более медленным. Поганые тоже устают – но их больше, они меняются. Его же воев сменить некому – и от полусотни осталось меньше двух дюжин.

Голова еще успел повиниться перед родителями за свое своеволие, воскресить в памяти образы любимых чад и супруги, сказав им мысленно «люблю вас» в последний раз. Да покаяться перед Господом короткой молитвой: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного». После чего Лют глубоко, полной грудью вдохнул по-осеннему промозглый, но такой родной, чистый русский воздух, силясь разжечь в себе притухший от усталости пожар праведного гнева к ворогу. Одновременно с тем остро пожалев, что даже не попытался поделиться думами о нападении на верхушку татар с другими порубежниками. Глядишь, что и выгорело бы… Хотя бы последний бой мог сложиться иначе – сколько славных ратников пало бы в честной схватке, забрав с собой по нескольку поганых. Вместо того, чтобы встретить свой конец во сне, от татарской стрелы.

Наконец, порубежник громко воскликнул, подавшись вперед:

– Дорогу, братья! Прощайте – и простите за все!

Половцы, в самозабвенной ярости рубящие щиты русичей, трещащие под их ударами, не ожидали стремительной и яростной атаки сотника. Ударом щитом в щит сбив с ног первого ворога, Лют обрушил меч на голову замершего справа степняка, не успевшего подставить саблю под клинок русича. Приняв следующий удар на защиту, порубежник лихим выпадом всадил меч в плетеный из ивняка щит стоящего впереди поганого. И ведь дотянулся острием до груди отчаянно вскрикнувшего ворога.

А после слева стремительно сверкнула половецкая сабля, молнией устремившись к непокрытой голове Люта, разом погасив свет в его глазах.

Сотник уже не мог видеть, как мгновением спустя пал его убийца с рассеченной секирой головой. Как уцелевшие порубежники устремились вслед за ним, уже не в силах держать «стену щитов», стремясь последним рывком забрать как можно больше поганых. И как пали все они в неравной, но жаркой сече.

Не все уцелевшие ночью русичи приняли такую славную смерть на рассвете рокового дня. Но положив больше трех тысяч половцев, они сократили войско Шибана на добрую треть, заставив того отказаться от похода на Рязань.

– Стоим! Стоим!!!

Прорывающихся сквозь надолбы татар пока немного, их встречают короткие и точные броски сулиц или разящие удары секир. А за спиной на небольшом удалении от нас раздаются давно уже привычные хлопки тетив и шелест устремляющихся в полет срезней, выбивающих спешившихся поганых на противоположном берегу брода и на переправе.

– Стоим, братцы… Стоим!

…Епископ Симеон не дал мне гридей, и все, что я мог выпросить у него – это пару сотен воев младшей дружины. Да и то пришлось крепко аргументировать свою просьбу. Впрочем, к чести епископа стоит признать: он быстро дал добро на размещение дополнительных сторож на северном рубеже Переяславльского княжества, граничащего с Черниговским, как только выслушал мои доводы. Действительно, полагаться лишь на голубиную (или каких птиц здесь используют?) почту и дозоры местных воевод было бы излишне самонадеянно. Симеон понимал это – и, очевидно, моя просьба совпала с его собственным желанием, что епископ просто не успел реализовать.

Вот только сам я не собирался останавливаться лишь на ближней разведке и обороне Переяславльского княжества.

Полученные от епископа сведения меня, конечно, крепко огорошили. Впрочем, по большей части они ведь были положительными: Евпатий сумел уйти от преследования с рязанскими порубежниками, вои западных княжеств, даже сложив головы, все же пали не в сечи с русичами, а сражаясь с погаными. И забрав с собой немало татар. Конечно, тот факт, что Даниил Романович потерял большую часть своей рати, безусловно, прискорбен – зато и Батый лишился практически всего парка осадных машин. По крайней мере, согласно донесениям, переданным Симеону еписокопом Чернигова Порфирием. Наконец, татары отказались от вторжения в пределы Рязанского княжества.