– Артур, пожалуйста, не спешите! Подумайте…

– Я просто хочу, чтобы это закончилось.

Доктор Данн смотрит на меня с видом человека, проигравшего битву. Впервые вижу ее такой. Я ожидал чего-то подобного два месяца назад, когда вышел из больницы, однако тогда доктор Данн излучала уверенность. Именно сегодняшнее мое заявление лишило ее надежды и по-настоящему обеспокоило.

– Я просто хочу, чтобы это закончилось, – тихо, но решительно повторяю я.

– Ну что же… – Доктор Данн берет себя в руки, оставаясь профессионалом до конца. – Я всегда на связи.

– Конечно. Спасибо. Я знаю.

Доктор Данн бросает взгляд на свои смарт-часы. В ее очках отражается тусклый белый экранчик. Затем она смотрит на меня, даже не пытаясь облегчить мое чувство неловкости традиционной прощальной улыбкой. Доктор Данн не скрывает своего отношения к тому, что произошло. Она с молчаливой стойкостью принимает мое решение, но не разделяет его.

– У нас остается мало времени, вы хотите еще что-то обсудить?

– Я… Нет… Спасибо, доктор Данн. Мои помощники утрясут расписание. Уверен, скоро все наладится.

Я аккуратно кладу подушку на диван. Я почему-то не в силах поднять глаза. Стою, сгорбив плечи, – пустая человеческая оболочка – и с тяжелым чувством жду прощального напутствия доктора Данн.

– Надеюсь, она действительно заслуживает все эти отзывы.

Не знаю, нарочно ли так поступила доктор Данн, но семь слов, сказанные ею на прощание, крутятся у меня в голове, пока я еду домой. Они прячутся в шуме лондонских улиц, отдаются эхом в моей голове, когда я прислоняюсь лбом к двери квартиры. При всей искренности этих слов, содержащийся в них намек вызывает во мне нарастающую обиду. Я захлопываю за собой дверь, без сожалений оставляя комментарий доктора Данн снаружи.

Пару мгновений я просто не двигаюсь, погружаясь в холодную тишину квартиры. Потом бреду по темной прихожей, и с каждым шагом моя энергия утекает, словно воздух из невидимой дырочки. Рука тянется к выключателю, промахивается и безвольно падает, не предпринимая новой попытки.

Я иду в темноте и падаю на диван в гостиной, прижимаясь щекой к прохладной коже. Правое ухо, направленное в потолок, улавливает отдаленные звуки города. Левое, прижатое к дивану, сосредоточено на внутренней жизни организма – оно передает шум кровотока, циркулирующего по телу, и тихие удары сердца.

– Странный сегодня день, красотка! – говорю я, глядя в темную кухню. – К работе я почти не притрагивался.

Экран городского телефона загорается янтарным светом, озаряя кухню. В тишину грубо врывается громкий электронный сигнал. Сверяюсь со временем: оказывается, с тех пор, как я вернулся домой, прошло три часа. Интересно, кто мне звонит на ночь глядя?

Беру трубку. На экране высвечивается: «Мама». Теперь это может ввести в заблуждение, поскольку телефон программировала ты. Моя мама в телефоне значится как «Дилайла», подчеркивая дистанцию, которую она предпочитает сохранять с людьми.

– Лоррейн?

Первые секунды я слышу только дыхание, как будто звонивший еще не готов говорить. Затем раздается судорожный вдох и всхлип. Бедняга старается не расплакаться или уже в слезах. Я смотрю на очертания висящих над головой медных кастрюль и жду, когда Лоррейн заговорит.

– Есть минутка? – Ее дрожащий голос едва различим. – Не хочу отвлекать тебя от работы.

Голос моей тещи раньше был жизнерадостным и приветливым, с приятным северным акцентом, в нем звучали теплые нотки искренней доброты. Теперь же при звуках ее голоса невольно представляется раненый олень: безобидное существо, павшее жертвой сил, которые оно и не помышляло пробудить.

– Ха. Я слинял из офиса. – Я начинаю бесцельно мерить шагами темную квартиру. – Как вы?

Пока Лоррейн собирается с мыслями, я оглядываюсь. Помню, как мы сюда переехали. Эта просторная квартира некогда была целым этажом в таунхаусе, построенном в семидесятых годах в Блумсбери – престижном районе в центре Лондона. Просторная гостиная, смежная с ней кухня, оснащенная шестиконфорочной плитой, ванная, вся в белой итальянской плитке. По сравнению с клетушкой, в которой мы начинали жить вместе, новая квартира казалась пугающе большой: в ее коридорах можно было заблудиться.

Мы постепенно привыкли к пространству, однако в последнее время оно снова начало подавлять. Пустое, стерильное, слишком большое для одного человека. Теперь я все время блуждаю в этих коридорах.

Лоррейн старается говорить спокойно, но на середине предложения ее голос начинает дрожать.

– Я просматривала наши фотоальбомы. – Лоррейн судорожно вздыхает, пытаясь взять себя в руки. – Она тебе когда-нибудь их показывала?

– Нет… вроде нет. – Я медленно бреду в прихожую, включаю свет и грустно говорю: – Мы думали, еще успеем.

– Она обожала их перелистывать. Рука не поднимается убрать, – бормочет Лоррейн. – Извини, я все время звоню тебе на эмоциях. Ты, наверное, уже ложишься?

– В принципе, нет… не планировал, – убеждаю я, зная, что она мне все равно не поверит. – По идее, надо бы… С другой стороны, какой смысл?

Я бросаю взгляд в ванную: лунный свет тускло поблескивает на плитках пустой душевой. В трубке слышится шелест перелистываемой страницы, и Лоррейн тяжко вздыхает.

– Она была таким лучиком солнца, правда?

– Да, верно.

Меня тоже начинает накрывать тоска. Я поворачиваю обратно в коридор, но тут мой взгляд случайно цепляется за непривычную деталь. На столике в прихожей высится неаккуратная стопка конвертов, угрожая вот-вот рухнуть. Десять месяцев я не притрагивался к почте: не было душевных сил ни читать, ни выкинуть письма. В этой кипе счетов и меню навынос, кажется, нет ничего особенного, кроме одного конверта, который лежит сверху.

Он серого цвета, с логотипом в виде символа медицины – жезла Гермеса, вокруг которого обвились две змеи. В левом верхнем углу выведено: «Бюро судебно-медицинской экспертизы Кембриджа». Я смотрю на конверт, и желудок сжимается в спазме. Кружится голова, внутри поднимается едкая смесь чувства вины и стыда. Боюсь, меня сейчас вывернет.

Письмо не новое, пришло семь месяцев и пять дней назад. Тогда я специально не стал вскрывать конверт и сунул его вниз, под другие письма. А месяц спустя, когда я случайно обрушил всю стопку, оно соскользнуло в щель между столиком и стеной. Там письмо находилось еще полгода, и я был бы рад, если бы оно осталось там навсегда.

Отсюда возникает вопрос: каким образом конверт попал обратно в стопку, да еще и на самый верх…

– Артур?

– Извините. – Я возвращаюсь к разговору и виновато переспрашиваю: – Что вы сказали?

– Я говорю, ты хотел бы как-нибудь посмотреть фотографии? Может, на днях?

– Фотографии? Да, с удовольствием… Хорошая идея.

Я пялюсь на конверт. Может, я сам положил его на место?

– Прошу прощения… смогу только через месяц или около того, – внезапно вспоминаю я. – Я буду в отъезде, мама записала меня на лечебный ретрит[11].

– Ого! – Я слышу, как Лоррейн устало улыбается. Моя мама всегда казалась ей эксцентричной особой. – Слова-то какие!

– Ну, вы знаете маму. Просто она хочет убедиться, что я не… что я в порядке.

Я жду, что скажет Лоррейн, станет ли отговаривать меня от этой затеи. Впрочем, какой ей смысл так делать? Наверное, мне просто стыдно, что я отклонил ее приглашение. Мы с Лоррейн только друг с другом вспоминаем о тебе, о твоей жизни, о твоем отсутствии. У меня возникает странное чувство, будто я сажусь в поезд, взяв билет в один конец, а Лоррейн оставляю на перроне.

– Думаю, это пойдет тебе на пользу.

– Спасибо. Я вам очень признателен.

В пустынной прихожей воцаряется тишина: моя теща, фотоальбом, конверт и я. Печальные люди, каждый со своим символом горя.

– Так когда ты едешь? – тихо спрашивает Лоррейн.