— Вам был направлен вызов в суд, мадемуазель, — мне показалось, что дознаватель чуть смутился. — Но поскольку вы не явились на заседание, решение было принято без вашего присутствия.

— Да что вы такое говорите, сударь? — вмешалась Рут. — Ничего такого мы не получали.

— Стоит ли теперь это обсуждать, мадемуазель? — ювелир обращался не к ней, а ко мне. — Я уже объяснил вам, что будет, если вы станете упорствовать. А потому для всех будет лучше, если вы просто выполните решение суда.

Он уже по-хозяйски оглядывал наш дом и двор. Интересно, что он со всем этим станет делать? И куры, и овцы, и коровы требовали ежедневного ухода, и даже далекий от сельского хозяйства человек не мог этого не понимать.

— Но суд учел и ваши интересы, мадемуазель, — сказал Бушелье. — В его решении специально оговорено, что вы имеете право оставить в личном пользовании ваш экипаж вместе с лошадьми и забрать с собой личные вещи — но не более того, что вы сможете единовременно отсюда вывезти.

Я даже не знала, что сказать в ответ на столь «щедрое» предложение. Многое ли мы сможем увезти в одном экипаже?

— А кухонную утварь? — снова подала голос Рут.

— Только личные вещи, — подчеркнул Бушелье.

Я впервые видела Рут такой растерянной. Она словно разом утратила весь свой пыл, и теперь во взгляде ее была такая растерянность, что мне стало страшно.

В своей жизни я привыкла на кого-то полагаться. В детстве и юности — на отца, который был для меня непререкаемым авторитетом. Я знала, что что бы у меня ни случилось, он поддержит, поможет и подскажет, как следует поступить. Потом, после смерти папы, таким человеком стал Темрюков.

И даже попав в Терезию, я не избавилась от этой дурной, но такой удобной привычки — перекладывать ответственность за принятие решений на кого-то другого. Здесь я нашла Рут — такую уверенную в себе. И я снова предпочла сесть и сложить ручки. Рут всегда знала, как следует поступить. И я приняла как должное, что она стала обо мне заботиться. Что она пахала с раннего утра до поздней ночи, чтобы я была сыта и ни в чём не нуждалась.

Что я сделала за то время, что находилась в Терезии? Да почти ничего. Вкусно кушала, меняла наряды, а еще едва не потратила с таким трудом добытые Рут деньги на книгу, с которой даже не знала, что стану делать.

Когда я подумала об этом, мне стало тошно. Мне давно следовало повзрослеть и начать, наконец, отвечать за себя за саму. А теперь — и не только за себя, но и за Армель, и за Рут, и за Кипа.

— Но что вы станете делать с хозяйством, которое находится в лесу? — спросила я у ювелира.

Он небрежно пожал плечами.

— Я его продам, мадемуазель. Я выставлю его на аукцион, и вы тоже сможете принять в нём участие. Если, разумеется, у вас найдутся на это деньги.

На сборы нам потребовалось всего два часа. Бушелье и Торсен следили за тем, чтобы мы не взяли ничего лишнего, а личных вещей у нас было не так много. Вся одежда Рут и Кипа уместилась в два мешка. А вот для матушкиных нарядов и белья потребовался большой сундук, и я постаралась наполнить его до отказа. Я сунула туда не только платья и ночные сорочки, но и постельное белье, которое нашла в комоде, а месье Бушелье, к его чести, сделал вид, что этого не заметил. Взяла я с собой и несколько книг, которые были в комнате матери, и ее шкатулку с письмами, и кое-какие безделушки. Это ведь личные вещи, не так ли?

— Думаю, месье Торсен не станет возражать, если вы возьмете с собой что-то из еды, — сказал дознаватель, когда мы спустились на кухню.

Ювелир важно кивнул, и от того, что он вел себя так, словно оказывал нам большую милость, мне захотелось кинуть лежавшие на столе остатки пирога в его наглую рожу и сказать, чтобы он этим подавился. Но Рут уже наполняла большую корзину всякой снедью — мешочком творога, головкой сыра, свежим хлебом, пирогом и вареными яйцами. Я снова поддалась эмоциям, а она, как обычно, поступила разумнее, чем я. Сейчас нам было не до того, чтобы проявлять гордость. Нам нужно было что-то есть самим и чем-то кормить ребенка.

За Армель я сейчас переживала особенно сильно, но из всех нас она оказалась самой спокойной. Она привыкла переезжать с места на место и безропотно забралась в карету. То, что мы отправлялись неизвестно куда, совсем не напугало ее. Правда, когда Торсен едва не пнул разгуливавшую по двору Пеструшку, ее тоненькие ручки сжались в кулаки.

Когда мы выезжали со двора, мой взгляд упал на картофельное поле. Сердце снова болезненно сжалось. Если я ничего не придумаю, то урожай пропадет. А Торсен или новый владелец дома даже не будут знать, что со всем этим делать.

— А ты говорила, что в дом ведьмы не сможет войти никто посторонний, — горько сказала я.

— Поверьте, госпожа, этот месье еще пожалеет, что стал его хозяином, – откликнулась Рут. — Вот только куда же мы поедем сейчас, мадемуазель?

— Мы можем попроситься на постой к мадам Тафт, — предложил Кип, останавливая экипаж на развилке. — Она наверняка нам не откажет.

— И правда, мадемуазель! — поддержала его Рут. — И как я сама об этом не подумала?

Но я покачала головой. У мадам Тафт был слишком маленький дом, чтобы мы все смогли там разместиться. К тому же те деньги, что у нас были, рано или поздно закончатся, и нам следовало позаботиться о том, чтобы у нас был хоть какой-то доход.

— Нет, мы поедем в Гран-Лавье!

Кажется, я знала, с чего нам следовало начать.

К месье Краузе я решила пойти одна. Кто знает, как он меня встретит? Возможно, спустит с крыльца так же, как и чиновника городской управы? Рут и Кип и так были сильно расстроены, и лишние переживания им были ни к чему.

Поэтому я попросила Кипа поставить экипаж на одной из тихих улочек близ Рыночной площади. На площади и рядом с ней было много таверн, в которых можно было и подкрепиться, и немного отдохнуть за чашечкой чая.

Но Рут заявила мне, что совершенно ни к чему тратить деньги на еду, если у нас с собой целая корзина всякой снеди, и я не смогла ее переубедить. В итоге мы сошлись на том, что они пообедают и отдохнут прямо в экипаже, который Кип поставил в тени деревьев на Каштановом бульваре.

Я пыталась бодриться, но когда я поднялась по ступенькам на крыльцо дома месье Краузе, доблесть почти оставила меня. Наверно, если бы у нас был какой-то еще вариант размещения, то я повернула бы назад. Но другого варианта не было, и я напомнила себе, что два часа назад я приняла решение взять на себя ответственность за людей, которые от меня зависели — за Кипа и Рут (которые были мне скорее друзьями, чем слугами) и малышку Армель. И я дернула за шнурок, что висел сбоку от двери.

Колокольчик звякнул один раз, потому другой, третий. Но на его звук никто не отозвался.

Что, если месье Краузе нет дома? Или он просто решит не открывать мне дверь? О таком варианте развития событий я даже не подумала. А если я проявлю настойчивость, то только еще больше его рассержу.

Но и просидеть целый день на его крыльце я тоже не могла себе позволить. И я, перестав терзать колокольчик, постучала в окно. Стекло было пыльным, давно немытым, а маркиза, что висела над ним (а вернее — ее остатки), как и стены дома, давно потеряла свой первоначальный цвет. А ведь когда-то этот домик наверняка был таким же ярким и веселым, как и остальные строения на улице Белошвеек.

Возможно, я провела бы на этом крыльце не один час, если бы к дому не подъехала повозка молочника. Мужчина в простой деревенской одежде спрыгнул с козел и достал из телеги один из стоявших там жестяных бидонов. Потом он поднялся на крыльцо и, почтительно мне поклонившись, тоже взялся за шнурок.

На сей раз дверь отворилась, и я увидела в проеме старого хозяина. Он взял у молочника бидон с молоком, а тому протянул пустую емкость и медную монету. Крестьянин поблагодарил его и стал спускаться с крыльца. А месье Краузе вознамерился захлопнуть дверь как раз тогда, когда я вознамерилась в нее войти.