Ох, про это я совсем забыла! И я с удовольствием взяла и остатки пирога с яблоками, и крынку с молоком, которое за этот жаркий день уже успело превратиться в простоквашу.

— Мы продали почти всё, мадемуазель! — Рут явно не терпелось похвастаться. — Осталось только немного меда. А ярмарка будет продолжаться и завтра. Мы можем привезти еще зелени и творог!

Я одобрительно кивнула. Мне всё равно нужно было приехать завтра в Гран-Лавье снова, чтобы отдать мадам Ларкинс матушкины платья. Так почему бы не заработать и еще немного денег?

Рут хотела отчитаться передо мной за проданный товар, но сейчас я была не в состоянии заниматься арифметикой. Едва я села в экипаж, я заснула и проспала всю дорогу до дома.

На следующий день мы снова встали на рассвете. Кип долил в бочонок мёда и стал срезать зелень — укроп, петрушку, сельдерей, а еще вырывать и мыть зеленый лук. Потому что Рут заниматься этим было некогда — она помогала мне упаковывать платья.

— Ох, мадемуазель, ну неужели вас совсем не жалко их продавать? — сокрушалась она, складывая наряды в сундук. — Вы только посмотрите, какая красота! Нет, вам непременно нужно оставить хотя бы это! — и она продемонстрировала мне платье из парчи изумрудного цвета. — Оно так идет к вашим глазам.

Она выглядела такой расстроенной, что я согласилась. Хорошо, это платье мы оставим. Мы оставили еще одно теплое бархатное платье и, разумеется, все ситцевые и сатиновые. За простые платья мадам Ларкинс не заплатила бы мне и медной монеты.

У Констанции было много нарядов. И старых платьев среди них не было — должно быть, она регулярно обновляла свой гардероб. В итоге в сундуке оказались два десятка туалетов (вместе с подходящими к ним шляпками и перчатками). Я не знала, какие из них были сшиты недавно, а какие давно, но все они выглядели превосходно, и я надеялась, что того, что модистка мне за них даст достаточно монет, чтобы расплатиться по крайней мере с ней самой.

Мы договаривались с ней, что за самые новые платья она заплатит мне по семь серебряных монет, но ведь шляпки и перчатки тоже чего-то стоили!

Пока Кип грузил все товары в карету, я прошлась по огороду и остановилась у картофельного поля. Картошка вовсю цвела. Совсем скоро можно будет выкопать несколько кустиков и попробовать плоды на вкус. Я надеялась, что этот овощ был тем самым, к которому я привыкла с детства. Ведь все остальные овощи, которые я попробовала здесь, имели вполне знакомый вкус. Так почему бы картошке быть другой?

И если это окажется действительно так, то я смогу удивить Рут и Кипа новыми блюдами, о которых они никогда не слыхали. Картошка отварная, картошка жареная, пюре, драники, картофельный суп. Да мало ли угощений можно из нее приготовить?

А может быть, я смогу использовать ее не только дома? И мысль о маленькой уютной чайной, где мы смогли бы подавать посетителям и картофельные пироги, и чипсы, показалась еще более заманчивой. Эксклюзивное меню наверняка привлекло бы к нам много покупателей. И поначалу, чтобы их не отпугнуть, я бы даже не стала рассказывать, из чего всё это было приготовлено. А потом они и сами бы поняли, что плоды картофеля вовсе не ядовиты.

Но пока об этом можно было только мечтать.

По дороге в Гран-Лавье Рут докладывала мне о продажах вчерашнего дня.

— За мёд мы выручили одну серебряную и восемь медных монет. За яйца — одну серебрушку. За зелень — семь медяков. Репа — еще пять. Сыр — тот дорогой, ушел за пять серебряных монет.

Я уже знала, что золотая монета состояла из десятка серебряных, а серебряная — из десяти медных. Таким образом, после нехитрых расчетов выходило, что Рут накануне заработала девять серебряных монет. Пока этого хватило бы только на то, чтобы расплатиться с мясником.

Сегодня мы везли на ярмарку почти всё то же самое, кроме яиц и репы. Может быть, нам удастся заработать еще хотя бы семь-восемь серебряных монет. Тогда мы смогли бы погасить долг еще и перед мельником. Но ведь нам нужно купить на ярмарке и кое-каких товаров для себя — тех же сахара и соли.

Подумав об этом, я снова подивилась расточительности Констанции. Как она могла тратить столько денег на драгоценности и наряды?

На сей раз, прежде чем отправиться на Рыночную площадь, мы заехали на улицу Белошвеек в салон мадам Ларкинс. Кип занес сундук с нарядами внутрь ателье. Они с Рут поехали дальше, а я осталась в салоне торговаться с модисткой.

Каждый наряд она осматривала так придирчиво, что я едва не рассердилась. Она осматривала все швы, проверяла целостность кружев, наличие пуговиц. Смотрела, не протерлась ли где-то ткань. Но придраться ей было не к чему — Констанция явно надевала каждое из платьев не более одного-двух раз, а какие-то наверняка не надевала и вовсе.

Она разделила наряды на две кучки. В одной оказалось четырнадцать платьев, а в другой — шесть.

— За эти, — она указала на первую кучку, — я дам вам по семь серебряных монет. А вот эти шились к позапрошлому сезону. За них только по пять, как и договаривались. За шляпки и перчатки добавлю еще десять монет. Больше, извините, предложить не могу.

Я не стала спорить. Эта инвентаризация изрядно меня утомила. Вздумай я торговать нарядами на ярмарке, я, может быть, и выручила бы за них больше, но сколько времени и сил это бы отняло. Да и я была не уверена, что по ярмарке разгуливали благородные дамы, которые могли позволить себе такие наряды.

— Всего, мадемуазель, получается сто тридцать восемь серебряных монет, — резюмировала мадам Ларкинс. — То есть, тринадцать золотых и восемь серебряных. Десять золотых я забираю в счет долга вашей матушки. А остальное — вот, извольте.

И она отсчитала мне три золотых и восемь серебряных монеток. Я взяла их дрожащими руками. Сейчас эти деньги казались мне целым состоянием!

Как же всё-таки по-разному оплачивался здесь труд! Сколько дней пришлось трудиться Рут и Кипу на огороде, чтобы заработать всего девять серебряных монет. И как дорого мадам Ларкин оценивала результаты собственного труда!

Но следовало воспринимать действительность такой, какой она была.

— Кажется, этот господин — один из друзей его светлости? — услышала я женский голос.

Возле крыльца стояла рыжеволосая девушка. Она с восхищением смотрела вслед хмурому мужчине, что поехал дальше по улице Белошвеек.

— Полагаю, что так, — я пожала плечами. — Однажды я видела его в обществе его светлости.

— О! — восторженно воскликнула она. — Вы уже видели герцога Марлоу? И каков он из себя? За то время, что он уже в городе, он не побывал еще ни на одном званном вечере. Но я слышала, что он очень красив.

Она явно хотела услышать от меня ответ, и я сказала:

— Да, его светлость весьма привлекательный мужчина. И у него хорошие манеры.

Девушка кивнула:

— Конечно, у него и должны быть хорошие манеры. Ведь у него такое благородное происхождение!

Похоже, для нее это было само собой разумеющимся — что благородное происхождение обязывает к соответствующим манерам. Но друзья герцога Марлоу эту взаимосвязь отнюдь не подтверждали.

Но разубеждать девушку у меня не было желания — если ей охота витать в этих розовых облаках, то с чего бы мне лишать ее такого удовольствия? Поэтому я просто позволила ей верить в то, во что ей хотелось верить.

— Должно быть, вы тоже, мадемуазель, заказывали в салоне платье для предстоящего бала во дворце его светлости? — спросила она. — Невозможно же появиться на нём в наряде, который уже кто-то видел, правда?

Я с трудом сдержала улыбку.

— Разве вы уже знаете, когда состоится бал?

Она покачала головой:

— Нет. Но если его светлость приехал в Гран-Лавье, то он непременно даст его рано или поздно. Только когда о бале уже объявят, то заказывать наряды будет уже поздно. Я боюсь, что мадам Ларкинс уже и сейчас не берет заказы.