В последние минуты земного пути отец любил его больше жизни.

Как только Могаевский это подумал, березы приблизились, он очутился перед их семью стволами, перед склоном, к подножию которого вели две светлых сбегающих вниз лестницы.

Повинуясь неписаному (и малоизученному) своду человеческих пространственных предпочтений (заставляющих, например, художников рисовать левый профиль, а домохозяек перемешивать каши, кисели и смеси по часовой стрелке), он спустился по правой.

Начав спускаться, он уже видел мемориал целиком.

Сооружение походило на каменное корытце, встроенное в среднюю часть уступа холма, на котором находился овраг, и напомнило ему памятник Марсова поля.

Невысокими, чуть ниже человеческого роста, стенами теплого золотистого ноздреватого камня, словно всегда, даже в пасмурные дни, освещенного солнцем, был обведен вскрытый в камне до почвы участок оврага, где лежали скульптуры, черные, бронзовые, укрепленные на штырях подставок, трава скрывала подставки, скульптуры словно парили в воздухе. Время от времени приставленный к мемориалу садовник менял травяное поле, вереск сменяли лаванда, лобелия, зелень овса, барвинок, это предстояло ему увидеть в последующие приезды; скульптур было семь: старик, прижимающий к груди часы, подобные увиденным Могаевским в избе полицая, мальчик с игрушечной машинкой, девочка с птичьей клеткой (дверца открыта, птичка улетела), лежащая ничком молодая мать, обнимающая младенца, зажавшего в ручке погремушку, семисвечник, три птицы (сова, улетевшая из девочкиной клетки канарейка, вылетевшая из стариковских часов кукушка) и большая книга, чьи бронзовые листы можно было перелистывать. Одну страницу Могаевский перевернул.

На четырех углах прямоугольника с травой стояли небольшие стелы с узкими бронзовыми литыми досками с текстом. Он не разглядывал текст, не читал его, только дотронулся до отлитых букв; был ли то алфавит, понятный только израильтянам, или встречался перевод на кириллице и латинице, осталось ему неизвестным.

Он не особенно разбирался в искусстве, хотя жену сопровождал на все выставки, что в ленинградской юности, что в заграничных поездках, что в новой своей южной стране; но скульптор, должно быть, был талантлив необычайно, спящие вечным сном фигуры не походили ни на манекены, ни на условные угловатые тела, и ему пришлось снять очки, когда очутился он возле бронзового мальчика с машинкой без одного колеса. Откуда художник мог знать, что была машинка, старая, красная, чудесная, и мальчик помахал рукой, а он ему помахал в ответ?

На листах стел, так же как на листах книги, зияли задуманные архитектором и скульптором следы от пуль, круглые вспарушины с неровными краями.

Он вспомнил о четырех искусственных розах в портфеле, припасенных им накануне: на их улице держал цветочную лавку китаец, кроме натуральных цветов, торговал самодельными, совершенно удивительными, не походившими на наивные яркие бумажные квiти кладбищенских торговок, скорее напоминавшими неуместные загадочные художественные произведения.

Достав китайские цветы, добавив к ним плетистые розы от полицая, он никак не мог сообразить, куда их положить, не находил места, где не нарушил бы идеального равновесия мемориала.

Спустившись еще на один марш лестницы, он оказался уже не на склоне холма, на ровной земле. Словно гигантской лопатой врезан был выступ с каменной, тоже ноздреватой и золотистой, как все стены, стеною. Подойдя ближе, он увидел в углу щели между плитами, куда и воткнул свои розы. Поднимаясь с корточек, он споткнулся, упал на колени, уронил портфель, оперся ладонями о вертикальную стену, тут же поднялся из этой случайной позы рембрандтовского блудного сына, отряхнул джинсы, вгляделся.

Стена по замыслу архитектора была параллельна стенке оврага, и там, за ней, за полуметровой, что ли, земляной толщею лежали все убиенные, расстрелянные, ставшие скелетами со сплетенными костями.

Он прикоснулся к камню рукою, подумав: а что если там, в овраге, так же, в той же точке, впечатал в землю ладонь отец?

Камень был теплый, и словно оттуда, из могилы, шла волна любви отца, и деда, и прадеда, всех ветхозаветных прапращуров, любивших его там, в глубине веков, в момент, когда родились их собственные дети.

За его спиной за прямоугольной площадкой, обсаженной цветами, мелькала дорожка, автомобильная стоянка, куда, вероятно, по другой дороге прибывали делегации, посетители, представители.

Он отошел от овражного оссария, пора было уходить, уезжать, звонить, чтобы его отправили в обратный путь.

И стихло все.

Мелькнуло: может, во сне с прогулкой по Фонтанке Морфеево смешение времен превзошло себя? то есть мечта Лемана давно сбылась, давно была овеществлена греза о скрипке, способной сыграть небесную тишину? уж не на ней ли играл отец? Из чего была сработана она? из деревьев, убежищ древнегреческих дриад? из обломков судов, побывавших в разных морях или океанах акватории планеты нашей, чуявших эхо Марианской впадины, научившихся понимать язык немотствующих рыб? Струны ее и смычок наполнены были ветром степей, играющим всякой струною; маскировалась она под обычный струнный инструмент, была способна поднять бурю, укротить шторм, настроившись на музыку сфер привнести в земные пространства небесную тишину.

Воздух начинал наливаться лазурью, почти незаметно, исподволь, темнело.

На небосводе возникали звезды и движущиеся огоньки, не разобрать, что за светцы: спутники? дроны? сигнальные огни самолетов? фонарики ангелов, слетевшихся к столпу космической тишины?

Могаевский, запрокинув лицо, глядел в небо, и казалось ему, что стоит он на дне небесной криницы, уходящей в бесконечные дали и выси, полные небесных тел, которым не было названия с сотворения мира.

Эпиграфы, не вошедшие

в окончательную редакцию

В 1917 году, тяжело больной дизентерией, я был засыпан в блиндаже при артиллерийском обстреле. Из-за контузии я потерял память, получил тяжелые нарушения речи и движений. Желая меня успокоить, врач сказал: «Только выкиньте из головы музыку, а для легкой торговой профессии есть еще кое-какая возможность».

Карл Орф

Хор «Семь сотен интеллектуалов поклоняются цистерне с нефтью» из двух тетрадей хоров на стихи Бертольта Брехта.

Он же

Предок мой пересек границу Российской империи в 1766 году по приглашению Екатерины Второй. Тогда за каждую немецкую семью Екатерина выплачивала человеку, который организовывал переселение немцев на свободные российские земли, некоторую сумму денег. Как известно, бухгалтерские книги хранились вечно, вот они и сохранились, и каждый немец, в то время пересекавший границу, известен по имени.

Борис Раушенбах

Я восемь лет живу в Петербурге, у меня в Швабии мать моя, и дядя мой в Нюренберге, я немец, а не рогатая говядина!

Н. В. Гоголь

Образ музыканта — это что? Это человек со скрипичным футляром в руках.

Владимир Зисман

И тогда мне приснилось, что действительность — сон, а сон, который я вижу, —это действительность.

А. П. Чехов

Все персонажи вымышлены, все совпадения с реальными событиями случайны.

Титр в конце телесериала

comments

Комментарии

1

«Немецкое престо» — указание темпа в Сонате 25 Бетховена, в которой использованы темпы и ритмы немецких танцев.

3

«Тропа Масирах» — фантастическая повесть Эрнста Юнгера.

4

Стихи, приводимые здесь и далее, а также реплика о пушкинских оксюморонах принадлежат петербургскому поэту Раисе Вдовиной.