Довелось и мне, о читатель, побывать в бельэтаже вышеупомянутого дома на Галерной. На доме теперь мемориальная доска, а двухсотлетнее зеркало, в котором отражались молодожены, цело и налито до краев невозмутимой водой былого.
— Но вот и мой катерок, — сказал Леман.
Катер качался на водах Мойки возле небольшого деревянного самодельного причала, стоял в катерке капитан, худощавый юноша в кожаной куртке, в кепи, надетом козырьком назад, помахавший Леману рукою.
— Мы встретились у дома Тарасова, где получил я бесценные куски дерев для скрипок моих. И с тех пор стало посещать меня повторяющееся сновидение: вот стою я на берегу теплого моря-океана, выкатывает мне под ноги волна обломки древнего затонувшего корабля, и является мне мечта: добыть со дна морского остатки отлежавшихся на дне галиотов, бригов, баркентин, шхун и сделать из них волшебную скрипку. Я придумал ей имя. Сначала хотелось мне назвать ее «Шторм», но в третьем сне я передумал, назвал ее «Буря». Одно из ее волшебств было бы в том, что, кроме слышного голоса, заложен был бы в ней неслышный, она умела бы привносить в наш полный грязных звуков мир небесную тишину.
Катер промчался под мостом, на котором стоял Могаевский, пронесся к Фонтанке, а он не успел увидеть, куда свернули, к истоку или устью? и там, и там была Нева; где лежал путь в Стрельну? должны ли были Леман с капитаном проследовать мимо Петропавловки или, миновав всю Фонтанку, двигаться к привидению Подзорного дворца? и сколько им плыть туда, где хорошо, к рыбацким причалам Стрельны, к ее водопаду между водоемами, где собираются все окрестные туманы, помнящие голоса перекликающихся плавсредств, к ржавым мостикам, а ведь в Стрельну можно приехать, приплыть, прилететь, прибыть...
Его будила жена.
— Вставай, вставай, завтрак на столе, скоро машина придет. У тебя вид усталый спросонок, может, не полетишь?
— Да что ты, так удачно договорились, погода позволяет, ситуация позволила, военным вертолетом до места, лучше не придумаешь, я хоть и предпенсионный, а все еще ректор, государственный человек.
Кроме двух пилотов, в вертолете военного ведомства летели четверо пассажиров: двое молодых военных, один с планшетом, другой с плоским металлическим чемоданчиком, Могаевский и некто в штатском, в коем Могаевский, по обыкновению, тотчас угадал особиста, они были узнаваемы всюду и всегда, начиная с кинокомедий всех стран и народов, главным образом, по дресс-коду. Что за засекреченные ателье шили их специальные черные костюмы по своеручным лекалам? Впрочем, по особому блату (или благодаря промышленному шпионажу?) таковые же шили для себя мафиозные и охранники, незнамо чьи шестерки и прочие цирковые униформисты. Всегда малые серии, даже ширпотребом не назвать, никакого индпошива, почерка закройщика и прочих человеческих глупостей.
«Интересно, за каким псом этот старомодный наученный работник прется в по-именованную станицу, то есть железнодорожную станцию? — думал особист. — Вроде там ни НИИ, ни лаборатории, ни секретного производства не имеется».
— Вы летите в командировку? — осведомился он вслух.
— Нет, — отвечал Могаевский, — цели у меня сугубо личные. Мне хотелось бы найти хозяйку, у которой мы с матушкой после эвакуации жили во время войны.
«Вот оно как. Ну, что матушка твоя в оккупации работала в немецкой комендатуре, не новость, а что и ты был с нею, я не знал. Пропустил? Недочет информации?»
— Сколько же ей лет, этой хозяйке?
— Я надеюсь, она жива. Если нет, надо бы посетить ее могилу, нанять кого-нибудь из кладбищенских работников, чтобы за могилой следили. Может быть, небольшой памятник поставить.
— Можно было бы навести справки по Интернету. Вы ведь знаете ее имя, отчество, фамилию, год рождения?
— Года рождения и отчества не знал никогда. Звали ее Христина Клюге.
— Немка?
— Муж был немец, должно быть, из колонистов.
— А вам сколько было лет, когда жили вы у этой фрау Клюге?
— Неполных пять.
— Фантастика, что вы ее помните! И хотите, чтобы кто-то следил за ее могилой. Почему же вы решили посетить памятные для вас места именно сейчас?
— Раньше времени не находилось, — отвечал Могаевский, отворачиваясь к иллюминатору.
«Еще и рыло от меня воротит, — подумал особист. — Тоже мне, писатель. А какой псевдоним-то придумал! Имя и фамилия польского образца, чует, знает, что в новой стране нашей столько политиков и просто людей тяготеют к Польше. И не времени не находилось, а подозревает — скоро на пенсию отправят, заменят кем помоложе, по-борзее и пооцифрованней на нужный лад. И никто катать в казенном летательном аппарате не станет».
Двое молодых военных сидели, как влитые, молчали, глядели в оконца.
Итак, они летели в оливковом военном вертолете, облепленном неопознанными множественными элементами таблицы Менделеева, а движущиеся там, внизу, окрестности, долы, холмы, леса, рощи, поля были поваплены неопределимой безымянной пыльцой серебристой. Даже пыльца на крылах бабочек, всякой малой летядлы, взывала к счетчику Гейгера. Что там Ариадна со своей самодельною тканой красною нитью! у нас всякая Одарка норовит вплести в домотканый старомодный половичок нити вольфрамовые, титановые, и прочие, и прочие, чтобы возлюбленный, встав с постели и ступив на рукоделье ее, был приворожен, околдован, зачарован, закольцован, охмурен под завязку и не мог в ближайшие сто лет без своей рукодельницы и шагу ступить.
«Да что ж это такое лезет мне в голову, уж не новая ли книга проклевывается, раз теперь я писатель? Нет, нет, отдохнуть, отвлечься!»
Засим вынул он из портфеля, купленного некогда в зарубежном городе Д. и сделанного тамошними кожемяками из овчины ягненка, шикарно изданный журнал с картинками для богатых любопытных людей в целях поддержания в них навыка чтения и восприятия красотищи, а заодно заманить куда следует в качестве туристов; однако читать не стал, задумался, держал на коленях, пока особист не попросил дать ему фешенебельное типографское изделие посмотреть. Из журнала при передаче из рук в руки выскользнул листок бумаги, спланировал на пол летящего винтокрыла. Особист поднял листок, передал Могаевскому, в соответствии с профессиональным навыком успев выведенное на листке прочитать.
А прочитав и передав, забыл о навыках и спросил с нескрываемым людским любопытством:
— Это что же у вас такое? Шпаргалка для алхимических экспериментов? Тут есть связь с вашей работой по части натовских экологических лабораторий? Я не силен ни в химии, ни в физике, слов таких не знаю. Надеюсь, не шифровка?
Глянул на листок и хозяин его:
ауреолин ализарин
кобальт пепел
кадмий люмьер
церулеум мадера
ганза нейтральтин
индантреновый свечная копоть
сажа газовая хинакридон
гелиос алый тиоиндиго
мажента виридиан
сатурновая фталоцианин
тициановый, прусская, фландрская, веницейская, индийская, неаполитанская, английская красная, сатурновая, марсианская, шахназарская, гутангарская
окись хрома зелень Хукера
серая Пейна
— Человек не обязан все на свете знать, — отвечал Могаевский с улыбкою. — Одна из моих внучек поступила в художественную школу, это список красок, которые мне велено привезти ей из ближайшей зарубежной поездки. Я и сам, признаться, когда читаю: «серая Пейна» — понимаю ровно половину и всякий раз спрашиваю себя: почему именно Пейна и кто он такой? Может, слово вообще женского рода как Сиена и Охра...
Особист вдруг почувствовал некую симпатию к Могаевскому, словно общая область невежества сблизила их.