Наконец внес хозяин в серебряном ведерке со льдом шампанское «Асти», окружил ведрецо французским коньяком «Наполеон», домашней наливкою «Самженэ», шкаликом водки «Moskova» и ликером рубинового оттенка. После чего придвинул к середине самобраного стола низкое широкое кресло (потому что, как пояснил он пораженному зрителю, мадам Березюк отличалась роскошными формами в сочетании с маленьким росточком) и отошел, дабы оглядеть результат стараний своих со стороны.

Тут же вскрикнув: «Ах, ах!», выбежал он в некую комнату за кухнею, вернулся с книгою в руках, поставил оную перед тарелками, вилками, бокалами, стопками, рюмашками, ожидавшими ожидающуюся гостью, и успокоился наконец.

Поймав недоуменный взгляд посетителя, тотчас разъяснил, что любимый писатель мадам Березюк — некто Винниченко, потому он, Шельменко, собственноручно переплел роман вышеупомянутого письменника «Соняшна машина» в сафьяновый переплет, украсив его мелкими драгоценными камнями.

— Это сюрприз, — пояснил он, довольный собою.

Тотчас зазвонил колокольчик, и вошла она.

Все было неописуемо в мадам Березюк, да, верно, к последней трети двадцатого столетия вовсе перевелись в мире стилисты, способные ее описать. Даже попытки прильнуть к цитатам, оглянуться на классиков ни к чему привести бы не смогли. Ее нельзя было назвать приятной во всех отношениях, поскольку понятие «приятная» не подходило к ней вовсе: носик, что называется, малость крючковат, нижняя губка торчала впереди верхней, особенно сей торчок становился заметнее от применения помады не просто яркой, а пылающее-алой, иссиня-темной или откровенно фиолетовой. Любимых ее сортов помады было три; зато любимых ее обожателем подбородков под насандаленным маленьким ротиком было не то что три, а несколько более. Бровки красавица то выщипывала, то сбривала, рисуя себе, в зависимости от настроения, то тонюсенькие в ниточку, то широкие угольные, почти союзные.

Что до взгляда ее... Полагалось бы, может быть. сказать «очи», но реальность «очам» не соответствовала, то были именно глазки, то бирюзовые, то цвета голубиного крыла, обрамленные длиннющими пушистыми ресницами, отягощенными франко-турецкой макияжной тушью.

Формы ее, как бы это выразиться поточнее, были сильно преувеличены при маленьком росте; но мужской взгляд, скользя по невероятным их округлостям... ну, и так далее. Из-под удлиненных юбок ее многоцветных многослойных одеяний выглядывали — в соответствии с формулировкою старого анекдота музыкальные (как ножки рояля) ножки в неожиданно миниатюрных, как у девочки либо профессиональной гейши, туфельках. Полные пальцы ее небольших ручек всегда были отчасти «пальцы веером» и не смыкались не только из-за розовой избыточности, но и от колец, которые носила мадам Березюк на каждом пальчике по несколько штук. Бусы, мониста и ожерелья в пять рядов, коралловые, жемчужные, лазуритовые, любимой бирюзы, ухитрялись-таки охватить шею ея. Осталось только, оторвав взор от вышеупомянутого роскошества, рассмотреть шляпку с округлой тульей (подобно каске, охватывающей головку чаровницы от лба до затылка) из мелкой черной соломки. Там, где у обычной женщины на шляпке находятся поля, у дамы сердца Шельменки шел по кругу целый лужок, намеком на венок мало-российского головного убора служили множественные мелкие цветочки, оранжевые, желтые, беленькие, голубенькие, точечные алые. А там, где на затылке завершалась соломковая тулья, трепетали узенькие разноцветные атласные ленточки, развевавшиеся на малейшем зефире, но и не только: просто при ходьбе. О ямочках на ручках, локотках, щечках, об атласной коже... но оставим это. На руке дамы, на локотке, висела плетеная корзинка, наполненная предметами, которые поначалу зачарованный и отвлеченный вошедшей наш посетитель не смог рассмотреть.

Уже усажена была она в предназначенное ей кресло, уже отвсплескивала ручками (звенели кольца о кольца), увидев сюрприз, отприжимала к бюсту роман «Соняшна машина», уже засобирался задержавшийся наш герой уходить; а она все не могла остановить свой выбор ни на одном из многочисленных угощений.

Наконец, подцепила она одной из вилочек возле лазоревой своей тарелочки маленький золотисто-коричневый предметец и, указуя на него предназначенным для того пальчиком с кораллами и брильянтами, произнесла невероятно мелодическим с модуляциями птичьим голоском:

— Гриб!

И закатилась хохотом, да таким заразительным, что захохотали за ней и хозяин, и незваный гость и долго не могли остановиться.

Последний двинулся к двери, откланиваясь; тут она сказала ему тем же колдовским голоском:

— Не желаете ли яйцо?

— Спасибо,— отвечал он, — я не голоден.

— Нет, нет! — вскричал хозяин «Бандуры». — Речь о фарфоровом яйце или стеклянном.

Тут поднес он к глазам уходящего принесенную дамой плетеную корзиночку, заполненную фарфоровыми и стеклянными яйцами всех размеров и цветов.

— Порцелан, глясс! — пролепетала принесшая корзинку.

Он выбрал первое попавшееся, расплатился не торгуясь, раскланялся перед дамою, царственно кивнувшей ему с обворожительной улыбкою:

— До побачення!

Выходя, еще раз прочел он на двери «О. Шельменко» и спросил:

— А как ваше имя? Остап?

— Олександр, — с достоинством отвечал провожавший.

И закрыл наконец за гостем дверь, чтобы предаться без свидетелей любимому занятию — угощению наилепшей жинки в мире мадам Березюк.

На вокзал попал Могаевский много позже, чем рассчитывал, проводница, стоя у ступеней вагона, уже поторапливала пассажиров. Стал он доставать из портфеля билет, выкатилось из портфеля фарфоровое яйцо, разбилось на перроне, и в полном недо-умении увидел он, что внутри яйца находился аккуратненький фарфоровый желток, расколовшийся на несколько частей. «Откуда внутри цельного рукодельного яйца мог взяться желток?!» — «Садитесь, пассажир, садитесь, отправляемся, жаль сувенирчика, поднимать не трудитесь, не склеить, без вас подметут».

Потом, много позже, когда настигла его непонятная хворь, затрудненная речь, вы-падающие слова, повторы, то ли микроинсульт, то ли внезапно проявившаяся болезнь Альцгеймера, ничего особенного ни на КТ, ни на МРТ, впрочем, тогда многие болели не вполне понятными науке болезнями, отчаявшаяся жена вызвала психиатра.

— Он в первый день все повторял: «Яйцо разбилось. Как жаль... что яйцо разбилось...» Какое яйцо? Еще говорил: «Почему... внутри... желток? Откуда он там?»

Психиатр пожал плечами.

— Ничего ненормального в словах его не вижу. Про яйцо загадочную сказочку все знают, «Курочка Ряба» называется. Дед бил, бил, не разбил, баба била, била, не разбила. А когда наконец от хвостика пробежавшей мышки яичко разбивается — дед плачет, баба плачет. Прежде били, после плачут. Где логика? Тайна бытия, тест для психоаналитика. И, кстати, меня лично в детстве интересовало: откуда внутри яйца желток? кто и когда его туда засунул? В общем, лекарство я ему выпишу симптоматическое, через две недели звоните.

Через две недели состояние больного улучшилось, еще через две пришло в норму. Аномалии остались, речь стала чуть медленнее, чем раньше, и он, став Могаевским, начал писать роман. На это психиатр сказал почти успокоившейся жене пациента:

— А уж сколько людей ни с того ни с сего начинают заниматься литературой и счи-тают себя писателями, не счесть.

Уже поправившись, вернувшись на работу, оказался он на симпозиуме в Виннице и решил отыскать заведение Шельменки. Улицу он нашел легко, но дома с крамницею «Бандура» не было, вместо него стоял премилый чистенький, сильно остекленный современный особнячок, из которого и в который вбегали и выбегали молоденькие цифровые бесчисленные чиновники и чиновницы, совершенно не напоминавшие офисный планктон, а скорее похожие на роящихся вокруг гнезда ос или диких пчел.

А между первым посещением Винницы, где в лавке увидал он прекрасную скрипку, и его болезнью случилось событие, изменившее многие человеческие судьбы, если не судьбу всего человечества: солнце пыталось взойти на западе, но не смогло.