И среди прочих — солистка, она, Эрика, машинистка, пишбарышня, со своей тезкой, пишущей машинкой «Эрикой». Какую роль сыграли пишбарышни всех широт в первой половине двадцатого века? Какие приказы, реляции, доклады, приговоры, документы, постановления отстучали кириллицей и латиницей их женские ручки, посылавшие войска в котлы военных действий, людей на расстрел и в концлагерь... и так далее и тому подобное. Впрочем, стоящая на столике среди оркестрантов машинка именовалась уже не печатным устройством, а шумовой перкуссией.

Это была личная машинка Эрики, в довоенные времена выпущенная известной фирмой Seidel & Naumann, названная по имени внучки основателя фабрики, легкая, надежная, с мягким ходом клавиш, на которой анонимный русский умелец заменил немецкий шрифт на русский. В комендатуре стояла ее близнечная двойняшка с немецким алфавитом.

Кнопочки с буквами, цифрами, знаками препинания именовались клавишами; абсолютно немузыкален был их железный звучок, одинаковый для всех букв; иным оттенком голоса обладала клавиша интервала, вносил разнообразие небесшумный вылет в сторону отработавший длину строки каретки, ее художественный звоночек: «баста!». Относившаяся к табулятору клавиша помечена была ведьмовским словечком ТАБУЛ.

Солистка должна была отстучать ритм, в точках акцентов отогнать вручную каретку, отзвенеть звоночком ее; на столике возле машинки стоял микрофон; все музыкально-канцелярско-перкуссионные действа «Эрики» подхватывал оркестр, в первую очередь — ударные, перкуссионные коллеги, их экзотический набор: бочковидные, цилиндрические, ручные барабаны, литавры, тамтамы, деревянные коробочки, кастаньеты, глокеншпиль, тарелки, погремушки, скребки (гуиро и реко-реко), колокольчики и палисандровый крошка ксилофон.

Не стоит забывать, что, кроме музыкантов, пребывали в оркестре алхимические наборы металлов, души и тела дриад, некогда населявших деревья, превращенные в скрипки, контрабасы, альты, виолончели, вдобавок кони-звери, из их конского волоса сработаны были смычки, вспомним быков, чьи шкуры натянули на барабаны, баранов, из чьих кишок делали в старину струны, инструментальные черепашьи детали, — и все пред-ставленные вышеупомянутыми множествами миры испытывали шаманством своим зрителей и оркестрантов, о, ветер степной конских грив! о, стада! тропы, дао, рощи, леса!

Самой короткой и легкой была первая часть, полька; Эрика отбарабанила свою партию не без удовольствия, вот разве что возникающие время от времени взвизгивания и всплески трещоток несколько смущали ее.

А потом, после паузы, принялись за вторую часть: настало танго.

Самая расхожая версия такова: танго возникло в годы оживления торгового флота в припортовых борделях; бордели были не резиновые, возникала очередь, чем-то следовало занять клиентов, чтобы, в режиме ожидания пребывая, не растеклись по окрестным пивным, а поскольку, все флаги в гости будут к нам, царило разноязычье вавилонского столпотворения, о чем говорить и на каком наречии? и стали танцевать. Не одно десятилетие бордели Буэнос-Айреса и прочих славных портов пытались оспорить пальму первенства по части изобретения танго, патентную чистоту соблюсти. То был танец секс-символ, эликсир отсроченных ожиданий любовных утех, но и не только. Хотелось красоты, красотищи, кружевного белья, музыки, чего-то этакого для души. Утомленное солнце нежно с морем прощалось, шла к веселым девицам компания-кумпар-сита; а брызги шампанского? скажите, почему?!

Но даже и с танго к середине двадцатого века стало твориться нечто неладное. За сценой невидимый звукооператор включал то хор цикад, то жужжание осиного роя, а под занавес влил всем в уши звук то ли пикирующего, то ли падающего бомбардировщика, однако вместо взрыва незримого самолета падение (снижение?) завершилось всплеском клавиш пишущей машинки.

Третья часть маршем своим измотала и оркестр, и солистку, и слушателей вконец. В военные или похоронные ритмы марша вплетались выстрелы, автоматные очереди, вопли хора за сценою. Мало-помалу одна группа инструментов за другой замолкала, каждый из оркестрантов накидывал на плечо белый платок; наконец осталась одна Эрика, отстучав и отзвенев партию свою, перевернувшая белой изнанкой висящий на шее цветной шарф.

И наступила тишина.

В тишине услышала она, как перешептывались у нее за спиною два музыканта:

— Завтра иду халтурить, по счастью, Штрауса будем играть.

— А я завтра — в ресторацию, на свадьбу, маленький оркестрик, сбродный молебен, пришли лабухи, взлабнули.

Зал аплодировал, дирижер вывел ее на авансцену, она кланялась, постукивали смычками по струнам скрипачи, в том числе и ее скрипач. Возможно, в зале мелькнула голова Лемана, иссиня-черная редкая масть волос, делающая лицо бледнее, но тут по левой ковровой дорожке пошел к сцене молодой среднего роста человек с букетом роз, и она узнала в нем (по фотографии из малой газетки, привезенной двоюродным бра-том) своего сына, и Тибо его узнал, ведь во сне все возможно, причинно-следственная связь то царит властно и всепобеждающе, то отсутствует вовсе, как на самой загадочной северной широте земного шара. Она уколола палец об один из шипов букета и пробудилась, вскрикнув.

— Что? — спросил муж.

С недоумением рассматривала она капельку крови на безымянном пальце.

— Вот... укололась о розу во сне...

— Возьми на кухне на полке пластырь, — сказал он (подумав: опять штопала на кровати, воткнула иголку, забыла).

Брякнул на кухне спичечный коробок, снова тихо.

Вернулась не скоро, бесшумно, вытерла слезы.

— Что ты так долго?

— У окна стояла. Курила. Сын приснился. Снег пошел.

Он взял у нее из рук спички и недокуренную «беломорину».

— Ну, все, все. Спи. Сон приснился. Сын приснился. Снег пошел и сказал: «Бросай курить, вставай на лыжи».

В день прибытия в Ленинград несколько утомленного транссибирским турне неунывающего кузена на углу Невского и Гоголя случайно столкнулся первый муж Эрики с Валентиной.

— Я ухожу от Ольги.

— Как? Зачем?

— Валя, я встретил другую женщину.

— Кто она?

— Красавица. Муж ее тяжело болен, она собирается с ним развестись.

— Ты хотел унизить Ольгу?

— Что ты такое говоришь? Я просто влюбился.

Валентина улыбнулась.

— Помнишь, что ты спросил, узнав о романе Эрики? «Она хотела меня унизить?»

Я ответила: «Она просто влюбилась». А что сын?

— Остается с Ольгой.

Подошел его автобус, шестерка, закрыл двери, двинулся от остановки. Валентина перекрестила отъезжающего в автобусной толкучке друга юности, а заодно и автобус, и всех его пассажиров. Проходя к своей парадной, она, как всегда, миновала заповедный магазин учебных пособий, куда хаживал, как в музей, ее десятилетний сын, идя в капеллу и из капеллы. Магазин напоминал келью алхимика или приют естествоиспытателя: глобусы, компасы, песочные часы, гербарии, коллекции бабочек и минералов, заспиртованные жабы, змеи, рыбы, потаенный гомункул, задумчивый скелет в углу, рядом с ним запасной череп.

Из армии наш будущий Могаевский пришел в другую квартиру в доме иного района, где ждала его мама Оля. Уход отца к другой женщине дался ему тяжело. Но отец был главный человек в жизни, врач-божество, обсуждать и осуждать его не приходилось. Он стал бывать — через некоторое время — в новой семье отца, познакомился с его новой женою, красавицей, вежливой, воспитанной, любительницей искусства, на стенах квартиры отца теперь висели старинные картины в золоченых барочных рамах, обитала антикварная мебель красного дерева. Однако как не чувствовал он в улыбающейся красивой мачехе тепла и доброты Ольги, так не чувствовал и домашнего уюта в идеально прибранных приходящей домработницей новых комнатах. Во время его визитов долгих чаепитий и разговоров по душам не получалось. Хотя он заметил, что отец стал чаще улыбаться и словно прибавилось в нем некоей житейской уверенности в себе. Видимо, он очень влюблен был, потому что сопровождал новую жену (нечасто, но раз или два в сезон) в не любимую им филармонию. Прежде он ходил только в оперетку и в цирк.