Станция была занята немцами, пассажиров изгоняли из вагонов, они шли сквозь чужую речь по перрону, в конце которого поток идущих делили на разные ручьи, тех налево, тех направо, этих прямо. На фонарях, украшающих перрон маленького городка или станицы, висели белые босоногие фигуры повешенных. Он загляделся на них, они походили на елочные игрушки, белые фигурки из ваты, политой прозрачным клеем, с елки дедушки-немца. Мать привычным жестом закрыла ему глаза ладонью, как всегда закрывала в блокаду, чтобы не видел он особо страшных покойников, слишком яркую кровь, свежие руины; он прижался к ее юбке, зажмурился, шел с нею вслепую, пока их часть колонны не остановилась. Тут услышал он голос офицера, четкую, чуть грассирующую, идеальную немецкую речь:

— Где эта маленькая блондинка подцепила еврейского мальчишку? И почему тащит она с собою пишущую машинку?

Не раздумывая, спонтанно, Эрика ответила по-немецки:

— Я никого не подцепила, это мой сын, я немка, муж мой русский врач. А машинка у меня с собой потому, что я машинистка и надеялась найти работу в эвакуации.

Ладонь маменьки перестала закрывать ему лицо, он глянул на немца в офицерской форме. Глаза офицера, ледяные, светло-голубые, страшные, прожгли его насквозь, подобно взору Лесного царя, вскрикнув, уткнулся он в материнскую юбку.

Офицер усмехнулся.

— Как вас зовут?

— Эрика.

— Фрау Эрика, мне нужна машинистка и переводчица. Вы печатаете на немецком?

— Да.

— Завтра в девять утра вам надлежит явиться в комендатуру, вы там будете работать. Ганс, отведи ее к фрау Клюге на постой.

Дом, в который привел их солдат, стоял на окраине станицы (или станции?), где каменных домов не встречалось, деревянные избы, белые мазанки, деревня деревней.

Христину Клюге, высокую худую женщину в летах, соседи звали Клюквиной. Так звали и мужа — Клюквин, немца из одной из южных колоний, отправленного вместе с сыном в один из дальних лагерей, как многих советских немцев за то, что они — немцы; так и говорили: «у Клюквиных».

На топчан и диван постелила Христина сенники в ситцевых наматрасниках, сенники пахли медом, тмином, лавандой, мятой, ромашкой, почти неуловимым запахом не выдохшихся с прошлого или позапрошлого лета трав. Его уложили, засыпающего за ужином, он уснул тотчас. Ему не пришлось даже рассказывать на ночь страшную сказку.

— Этот офицер, что вас ко мне определил, жил у меня сутки, когда они заняли станицу. Потом переехал в центр, в особняк, старинный каменный дом с колоннами купца Громова, до комендатуры полквартала.

— Он велел мне утром явиться в комендатуру и там работать машинисткой и переводчицей.

— Я тебя разбужу, скажу, куда идти. Вечером к нему гость приходил, чудной такой офицер, красавец, как наш этот, но в другом роде, был здесь проездом, к ночи ушел, уехал. Я по-немецки понимаю хорошо, но у меня произношение неправильное, муж всегда смеялся. Так вот эти два красавца фашистских сидели тут, чистенькие, аккуратненькие, пили наливку с самогоном, открыли консервы, кители на спинки стульев повесили, беседовали сперва незнамо о чем, веришь ли, о музыке, о насекомых, о по-родах собак, как во сне, будто бы и войны нет, а натурально мирное время. А потом от композитора Вагнера перешли почему-то на евреев, кажется, потому, что Вагнер их не просто не любил, а терпеть не мог. Тут уж наш супостат разговорился, а проезжий слушал, слушал, стал смеяться и нашему сказал: «Про тебя болтают, что ты высокоталантливый нацист, то есть если у человека прапрабабка была еврейка, ты по одному тебе известным приметам внешности и повадок, да еще по врожденному чутью — так, извини, дрессированные свиньи под землей трюфели чуют — это угадываешь». Что с тобой? Ты бледная как смерть. У тебя, часом, прапрабабушка не еврейского ли рода?

— Мне нехорошо, — отвечала Эрика, — голова кружится, слабость, ведет, словно сейчас упаду, это у меня после блокады. Я чистокровная немка, мои предки тоже, а муж мой русский военный врач.

— Иди-ка ты, арийка, спать, на тебе лица нет.

Теперь иногда Христина рассказывала ему сказку на ночь, подменяла Эрику, дай я тебя подменю, расскажу, внуков вот не вышло, мне с дитем в радость, он у тебя еще не отрок, младенец. Так, кроме принцессы Мелисанды по прозвищу Заза, доблестного рыцаря Бубеля, Крысиного и Ольхового королей, лютенов с катапанами, Синей Бороды, придуманных Вильгельмом Гауфом Маленького Мука, карлика Носа, калифа-аиста, Альмансора, Железного Генриха, явились в вечернее сознание его Медведь с отрубленной, ныне липовой ногою (этого Медведя — инвалида с протезом — особо боялся он и жалел до слез), Волк с отмороженным хвостом, порушенный Теремок, Василиса, Догада, Пых, Илья Муромец, калики перехожие.

А потом Христина из разрисованного цветами сундучка достала меленку, рождественскую вертушку, кубарика, ваньку-встаньку, кувыркана, все сделаны были своеручно ее мужем для любимого сына.

Поезд уже разогнался, миновав жилые места, окрестная тьма сгущалась, стучали свое колеса: трам-тарарам, в тартарары, к татарам, к татарам, к татарам.

Ванька-встанька, известный всея Руси с незапамятных времен, был склеенный кар-тонный цилиндрик, обтянутый пропитанной рыбьим клеем кисеей с торцов; внутри не-го перекатывался свинцовый шарик, снаружи нарисованы улыбающееся личико, одежка, руки по швам. Христина пускала его в путь с наклоненной на столе книжки, он спрыгивал с нее, перескакивая с головы на ноги, превесело продолжая путь свой по столу.

Стоило его, стоящего, уложить, как тотчас он вскакивал.

Кувыркан-гимнаст спускался по ступеням лесенки, тоже переворачивающийся с головы на ноги, с ног на голову, параллелепипед, всенепременное улыбчатое личико, зелено-алый мундирчик; прорези на торцах его головы и ног отвечали прорезям лесенки высотой в две ладони. Едва ставили его на верхнюю ступень, как он под тяжестью собственного веса перекувыркивался вниз головою на следующую ступеньку — и так далее до подножия.

Деревянный кубарик величиною с крупную сливу, волчок, напоминающий формою своей каплю с малой серебряной заклепочкой на острие, запускался небольшим хлыстиком; стоит только научиться запускать, кубарем катался, крутясь, по полу, падал, устав вертеться подобно маленькой планете вокруг оси.

Детали рождественской вертушки вырезал мастер из золоту подобной консервной банки; на острие спицы на точке-вспарушинке еле держалась горизонтальная звезда с наклонными лопастями (настоящая Вифлеемская звезда, вертикальная, крепилась на спице ниже, почти на уровне двух тонких свечек — елочных? церковных?). Зажигались свечи, подымался от них ток теплого воздуха (невидимая почти дрожь воздуха словно над костром), воздушная струя приводила в движение звезду с лопастями, та вращалась, вертелась, на краях лопастей крутились крошечные, с ноготь, златые плоско-объемные ангелочки. Тепло и свет, источники движения, крутили рождественское золотое волшебное колесо судьбы.

Тепло, свет, ньютоновское тяготение магически оживляли игрушки, глаз не ото-рвать от крутящегося златого блеска, вращающегося планетарно кубаря, играющих во всемирное тяготение ваньки-встаньки с кувыркуном.

Но особо хороша была меленка, игрушечная мельница, исполненный восторга малый образ настоящей. С каких времен играли человеческие дети в крылатую башенку? известное дело — со времен царя Хаммурапи; с легкой (ой ли?) руки римлян, одиннадцатого века, придумавших поворотную башню, крутящееся здание, ловящее изменившееся направление ветра, с долгих дней древних китайских умельцев, на чьих ветряках (а крылья всех мельниц мира именовались мельниками парусами) размещались свободно поворачивающиеся независимые натуральные паруса. Ветра разных континентов встречались с Дон-Кихотовыми великанами-врагами, козловыми, столбовыми, шатровыми, колчанными, будь то голландские постоянные западные ветра, с Атлантики летящие к Балтийскому морю, или бретонские вии.

И если зубчатые колеса, валы, шестеренки, хитроумно вращающие тонкие жернова, были органопроекциями слабых человеческих рук или запряженных в поворотное устройство волов (стольких-то лошадиных сил...), — сами эти бореи, норд-осты, ост-весты и прочие были органопроекциями Вселенной, тянущие к изобретенному или освоенному землянами земледелию из темных межзвездных пространств или солнечных ветров невидимые космические руки. Откуда ты знаешь, что прилетел ветер-невидимка? Как мне не знать, вот закачались деревья, кусты, травы легли, ускорились облака, мелет муку мельник.