Я будто бы кожей чувствую, что мы, «Старый Блумсбери», снова на подъеме. Уж лучше так, чем быть на спаде. Невинсон96, художник, пожертвовал 50 сантимов в фонд на покупку картины Сезанна97 в память о Роджере98. Подобные подлости злят меня. А сам он ничуть не лучше Григсона99 и остальных. И вот Хэмпсон100 на голубом глазу обращается к Л. – на которого вечно наседают всякие ничтожества, чтобы вытянуть побольше денег в связи в ситуацией в Европе, – за помощью по поводу своих жалких маленьких контрактов. Ситуация в Европе получила развитие в субботу, когда мы были в Монкс-хаусе. Гитлер101 опять нарушил свое слово и хочет снова вступить в Лигу Наций. Но я слишком устала и даже подумываю устроить себе выходной102.

13 марта, пятница.

Дела идут гораздо лучше. Поэтому я выкраиваю 10 минут перед обедом. Никогда еще я не работала так усердно ни над одной книгой. Моя цель – ничего не менять в гранках. И я начинаю думать, будто в романе все же что-то есть и это еще не провал. Но хватит о «Годах» – вчера мы гуляли в Кью103, обсуждая политику. Олдос104 отказывается подписывать последний манифест, потому что в нем одобряются санкции. Он пацифист. Я тоже. Думает, не подать ли ему в отставку. Л. говорит, что Европа на грани величайшего краха за последние 600 лет, а значит, надо забыть о личных разногласиях и поддержать Лигу105. Сегодня утром он присутствует на специальном собрании Лейбористской партии. Политически это самая напряженная неделя за всю нашу жизнь. Гитлер держит свою армию на Рейне. В Лондоне проходят совещания. Французы настолько озадачены, что от них, от кучки интеллектуалов, на завтрашнее собрание приедет один человек, – трогательная вера в английских интеллектуалов. Завтра очередное заседание. Я, как обычно, считаю, что все будет улажено. До чего же странно, однако, что война опять так близко подобралась к нашим частным жизням. Я отчетливо вижу пушки и слышу их грохот, хотя и продолжаю, как обреченная мышь, грызть каждый день свою рукопись. А что еще, спрашивается, делать, кроме как отвечать на бесконечные телефонные звонки и слушать, как Л. говорит: «Все идет по плану». К счастью, мы отложили ужины с гостями и прочее из-за романа «Годы». Это очень насыщенная работой весна; было всего два, кажется, погожих дня, когда распустились крокусы, а затем опять тучи и жуткий холод. Похоже, все вполне сочетается друг с другом: мои проволочки с романом; отсутствие социальной жизни; кризис; совещания; тучи, – и никто не знает, чем все это кончится. В личном плане… Нет, я никого толком не видела и ничего не делала, разве что гуляла и работала – прогулки в течение часа после обеда и т.д. А сейчас мне нужно вернуться к рукописям для «Hogarth Press».

16 марта, понедельник.

Мне бы, конечно, не следовало отвлекаться, но я больше не могу возиться с этими невыносимыми страницами [романа]. Вернусь к ним в три часа и поработаю, а потом еще после чая. Запись на будущее: со времен «По морю прочь» я никогда не испытывала такого острого отчаяния при вычитке, как в этот раз. Например, в субботу я решила, что это полный провал. И все же книга печатается. Потом я принялась за дело; в отчаянии хотела выбросить книгу, но продолжила печатать. Через час строчки зарябили в глазах. Вчера я перечитала еще раз и думаю, что это, возможно, моя лучшая работа. Но… я дошла только до смерти короля. Полагаю, утомляет как раз смена сцен; увлеченные читатели дотянут до середины, а потом отшвырнут книгу. Поначалу все сцены кажутся безжизненными и приходится переделывать. Я закончила 250 [страниц], а осталось еще 700. Прогулка вниз по реке и по Ричмонд-парку как нельзя лучше разогнала кровь. У Адриана случился еще один странный припадок: он внезапно потерял сознание, а затем ему было очень плохо. Это напомнило мне обморок отца106, когда я подумала, что его лихорадит. Политика немного утихла. В субботу у нас было собрание: я пошла к Э. Боуэн107 и сидела в ее сверкающей стеклом «современной» комнате. Мы, как две дамы на французской картине, сидели и смотрели на озеро. Она и правда будто с картины. Мы обсудили ужасную вспышку бедной Розы М.108 по поводу того, что Э. не хочет ее видеть. Р. остановила меня Торрингтон-сквер, чтобы приспустить пар и выкрикнуть: «Неужто она и знать меня больше не хочет? Я пришла за вещами, а она сказала, что уходит… была вечеринка… молодые рецензенты». На самом деле это были молодые люди, работающие на Би-би-си. Ну и психическое состояние у нее!

18 марта, среда.

Сейчас я так довольна – речь все еще о романе «Годы», – что я не могу продолжать исправлять. На самом деле, мне и правда кажется, что сцена в Уиттеринге – лучшее, что я когда-либо писала в данном ключе. Только что пришли первые гранки, которые наверняка остудят мой пыл. Сегодня утром я не могу сосредоточиться – надо писать «Письмо англичанину» [«Три гинеи»]. Я опять считаю это окончательной формой, потому что отдельные письма, в конце концов, нарушают целостность, а значит… [текст обрывается]

Очередная пауза. Это непостоянство вызвано тем, что вчера вечером на ужин приходила Карин109, а до нее – Котелянский110; он все такой же, только крупнее и желтее; потом пришла Элизабет Уильямсон111, и, хотя было еще не очень поздно, я чувствовала себя с ними мокрой тряпкой. Мозги не соображали. К тому же сегодня первый день весны – жара; роение. А еще, черт бы побрал этих назойливых старух, придется идти на чай к миссис Гросвенор112. Какие же они вампиры – эти старые мерзавцы, которые сосут мою кровь. Не хочется идти, да и нет подходящей шляпы, а хочется лечь и спать после чая. Завтра придет леди Саймон113. И Родмелл… Потом у меня будет неделя отдыха перед выходными у Сесилов [Дэвида и Рэйчел].

Но Карин была очень милая; очень бодрая и одновременно какая-то грустная печальная. Сказала, что нашла Адриана без сознания и ужасно испугалась. И все же они расстались. В ней чувствуется и какое-то страдание, и способность к чему-то другому, – она словно собака, у которой отобрали кости и которая больше не рычит. Элизабет Уильямсон очень даже пришлась к месту.

20 марта, пятница.

Книга снова очень хороша, а вчера была ужасна. Кошмарный вечер. Сначала леди Саймон и Гарри114; потом Рэймонд; потом я, с нетерпением ожидая ужина, спустилась в типографию, чтобы посмотреть, не пришла ли Маколей, когда вдруг услышала стук в окно. Подумала, что это молоденькая ученица портнихи принесла мое платье. Но увидела, о боже, девушку в предобморочном состоянии*. Она попросила воды. Не могла идти. Сидела на ступеньках, пока я несла ей воду. Потом завела ее внутрь; позвала Л.; разогрела суп. Но это было ужасно. Она весь день провела на ногах, работая, да еще с невритом; шить не умеет; на завтрак выпила только чашку чая; живет одна в комнатушке в Бетнал-Грин115. Сначала у нее заплетался язык, и она только вымолвила: «Я голодна». Потом оживилась. Соображала плохо. Сказала: «Вы похожи на брата и сестру: у обоих носы длинные. Я – еврейка», – акцент на последнее слово, будто это признание. «И он тоже», – ответила я. Тогда она немного оживилась. «Но боже мой – помогать-то ей некому, – сказала она. – Друзья? О, они думают лишь о себе. Можно, я возьму это с собой?». Взяла булочку. Мы дали ей язык, два яйца и 5 шиллингов. «Сами готовили?» – о супе. «Вы точно можете себе это позволить?» – о деньгах. Ей всего 22, а уже такие страдания. Никогда не видела нищету и несчастье столь явно и близко. И чувствовала нашу вину. Она извинялась. А что поделаешь?! «Останусь в постели, если буду плохо себя чувствовать, а потом пойду на биржу труда. Но я не могу найти никакой работы». Поставьте себя на место представителя нашего “класса” – вот чего мы требуем».