Основатель новейшей философии, Кант, не может считаться ни пессимистом, ни, еще менее того, оптимистом. Точнее, мысли Канта о ценности жизни последовательно развивались. От крайнего оптимизма он перешел к умеренному пессимизму. Первоначально он совершенно разделял взгляды Лейбница. Но когда влияние Юма освободило Канта от догматического сна, он стал относиться все более скептически к совпадению личного счастия с целью мирового порядка, и, в конце концов, стал усматривать в самой целесообразности лишь прием нашего мышления. В „Критике Практического Разума“ уже нет и следа оптимизма. Мораль Канта имеет суровый, ригористический характер; в основе ее лежит не человеческое счастие, а долг и повелительный голос разума. Наконец, в своем сочинении: „Опровержение всякой Теодицеи“, Кант уже прямо выступает против учения Лейбница и показывает несостоятельность всей философской основы оптимизма. Утверждению Лейбница, что страдание имеет лишь отрицательный характер, Кант противопоставляет непосредственное свидетельство опыта, а на слащавые уверения оптимистов относительно блаженства человеческой жизни отвечает указанием на то, что редкий человек, проживший достаточно долго, согласился бы вновь пережить не только ту же самую жизнь, но и всякую иную1.
Если Кант, во всяком случае, был ближе к пессимизму, чем к оптимизму, то, с другой стороны, учение Гегеля подало повод к крайним оптимистическим толкованиям, хотя и не неизбежно вытекающим из его учения. Как известно, Гегель провозгласил знаменитую формулу, по которой все действительное оказалось разумным. К чему могло привести одностороннее истолкование этой формулы, показывает пример Белинского, который, в эпоху увлечения разумною действительностью, дошел до примирения с тем, что и прежде и впоследствии считал величайшим злом русской жизни. Мы знаем теперь, что Гегель вовсе не хотел сказать, будто всякая действительность разумна. Наоборот, он признавал разумною лишь действительность, созданную разумом. Но, к сожалению, у самого Гегеля разум создавал иногда странные вещи. Так, напр., разумным оказался прусский патриархально-чиновничий и казарменный режим.
Одновременно с Гегелем выступил на сцену его антипод Шопенгауер. Однако, еще раньше мы поставим итальянского поэта и философа Леопарди.
Поэзия Леопарди потому уже заслуживает особого внимания в историй пессимизма, что здесь, хотя и не в систематической форме, выражено пессимистическое миросозерцание, во многих отношениях еще более безотрадное, чем учение Шопенгауера. Сверх того, Леопарди важен тем, что он избегает всяких метафизических предположений, тогда как система Шопенгауера падает вместе с его метафизикою. Наконец, достоверно известно, что Шопенгауер читал Леопарди, тогда как нет никаких оснований предположить, чтобы Леопарди было известно хотя бы имя Шопенгауера.
Джиакомо Леопарди был потомок обедневшего графского рода. Он произошел из семьи, в которой наблюдалось много ненормальностей. Брат его Карл страдал меланхолией и часто помышлял о самоубийстве. Сестра Паолина была рахитична, несколько горбата, хотела уйти в монастырь и часто говорила: я не помню ни одного дня, когда могла бы считать себя счастливою. Сам Леопарди отличался очень хрупким телосложением, был некрасив, и так сильно сутуловат, что многие считали его горбатым. С озлоблением он вспоминал о том, как в детстве, над ним на улицах смеялись мальчишки. С детства он часто страдал бессонницей и кошмаром.
Живя в глухом городишке, лишенном всяких умственных интересов, Леопарди в молодости увлекся греческими и римскими классиками. Усидчивые занятия еще более расстроили его здоровье. Отец его, человек крутой, даже деспот, поощрял сына к занятиям, надеясь сделать сына педантом, каким был сам. Мать отличалась холодностью и была бережлива до скупости, что частью зависело от крайнего расстройства семейных дел. Занятия классическою древностью, однако, привели совсем не к тому результату, на который рассчитывал отец Леопарди. Они внушили Джиакомо свободолюбивые идей, которых отец, подобно прочив обитателям их городишка, боялся пуще огня.
В том самом году, когда Шопенгауер оканчивал свое знаменитое произведение „Мир как воля и как представление“ — это было в 1819 году — Леопарди излил свои патриотическия чувства в стихах, где, однако, уже слышалась скорбная нота. Знаменитая ода в Италии составляет сравнительно слабое подражание оде поэта XVII века Филикайи. В ней не мало риторических преувеличений, вызванных знакомством с классиками, но все же пробивается и сильное чувство. В то время энергия жизни еще не ослабела в Леопарди. Такие же мужественные ноты звучат местами в его стихотворении на свадьбу сестры Паолины. Он призывает всех итальянских женщин любить лишь тех мужчин, которые могут быть, полезны родине.
О женщины, о девушки! Презренье
Питайте к трусам, к тем, кто недостоин
Своей отчизны, кто способен только
К вульгарным похотям.
Пусть в - женском сердце
Любовь горит к мужам, а не к мальчишкам
Энергия все более и более сменялась угнетенным состоянием. Леопарди слишком мало верил в жизнь, чтобы увлечься стремлениями итальянских патриотов. Он слишком презирал людей, для того, чтобы видеть в них борцов и героев, а не комедиантов. Вскоре он пишет по поводу отыскания рукописи сочинения Цицерона „О республике“, оду к Анджело Маи, в которой уже ярко выражается пессимистический взгляд на жизнь. Два года спустя,. Леопарди прибыл в Рим, где познакомился с знаменитым историком Нибуром. Последний, отнесся к Леопарди не как к поэту, но как к знатоку классической древности и предложил ему кафедру в Бонне. Но Леопарди, раньше мечтавший о кафедре, был уже так болен, что не мог принять предложения. Он даже должен был бросить научные занятия и возвратиться в родной городишко, где мелочность обстановки, размолвки с отцом, который шпионил за ним и распечатывал все его письма, ухудшение болезни — все это окончательно определило его отвращение к жизни, выразившееся в таких произведениях, как Брут Младший. Когда мать Леопарди своей бережливостью наконец кое-как упорядочила дела, поэт не мог уже этим воспользоваться: он умер от чахотки. Смерть его была однако неожиданною и произошла во время холерной эпидемии. Сначала вообразили, что он умер от холеры и чуть не похоронили на общем холерном кладбище, так что самая его могила могла бы пропасть бесследно. Как бы по иронии судьбы, эпитафия на памятнике Леопарди гласит, что он был прежде всего филологом.
Мысль, что пессимизм Леопарди был главным образом следствием его личной жизни, напрашивается сама собою. Однако она была бы крайне одностороннею и едва ли достойною памяти поэта. Леопарди много страдал, но примеры страдальцев, умиравших с светлым взглядом, на жизнь и благословлявших ее, вовсе не редкость. Сверх того, отрицательное отношение к настоящей жизни может существовать на ряду с верою в будущее блаженство, что мы видим у христиан. Наконец, было не мало страдальцев, умиравших с светлым сознанием, того, что жертва есть благо. В будущую жизнь Леопарди не верил. Правда, иезуиты уверяли, что перед смертью поэта им удалось обратить его; но это показание опровергается утверждениями его друзей. Он умер, как жил, глубоким скептиком.
Один писатель злословил, объясняя миросозерцание Леопарди следующим образом: Я болен, горбат, стало быть нет Бога! Еще при жизни, Леопарди подвергался подобным оскорбительным замечаниям. Он с негодованием опровергал их. Личные неудачи могли усилить в нем наклонность к пессимизму, окончательно определить его тон но в основе были более глубокие причины. Леопарди страдал не за одного себя, но за всю Италию, за все человечество.
Но, скажут, одних личных неудач совершенно достаточно для объяснения мрачного настроения Леопарди. Замечательно, что наиболее выдающиеся пессимисты были либо людьми, порвавшими семейные узы, как Будда, либо никогда не имевшими семьи, как Леопарди и Шопенгауер2. Леопарду два раза любил и умер девственником. Для многих этого было бы достаточно, чтобы разбить всю жизнь. Но Леопарди справедливо отвергал всякую мысль о том, что мог переносить свое личное озлобление (если оно было) в область философии и поэзии. Конечно он заходил слишком далеко в своем отрицании всякой связи своей личной жизни с философией; но в главном он был прав. Его скорбь была гораздо выше личной обиды. Леопарди писал одному из друзей: „Лишь трусость людей, которым хочется убедить себя в ценности существования, служит причиною того, что мои философские мнения считаются следствием моих страданий. Упорно хотят приписать моим материальным условиям то, что следует приписать моему разуму. Перед смертью я хочу протестовать против этой злой выдумки людской слабости и пошлости и прошу читателей прежде опровергнуть мои наблюдения и рассуждения, чем обвинять мои болезни“. Конечно, здесь есть невольное преувеличение. Одним разумом не может быть создана философия, берущая на себя оценку самого существования и смысла жизни человека. Участие чувства здесь неизбежно, или же учение выйдет слабым и неискренним. В философии Леопарди даже слишком много, чувства, но это скорбь за скорби всего мира. Даже в его Аспазии, этом наиболее субъективном из всех его произведений, где поэт оплакивает свою несчастную любовь, Леопарди сумел стать выше личного чувства и мелочного озлобления. Он любил не женщину, а идеал, и пришел к искреннему убеждению, что красота и самая любовь, как ее обыкновенно понимают, ни что иное, как призрак, химера.
