— Добрый! — вскричал Репей и зло прошипел: — Это уже не город! Власти твоей там нет!

— А я не говорил про себя. Весна на улице, птицы-звери просыпаются. Мало ли кто позариться может на брагу из разбавленного кокке, которая к тому же наставается так далеко от людей…

— Да… Нет… О чём ты, Добрый?.. Я… Я же… — залепетал Репей, но Дракатри, будто не замечая этого, продолжил:

— … и с которой в казну ни полпалыша не упало.

— Это угроза? — стискивая хлыст, спросил делец.

— Предупреждение и сделка, — пожал плечами Добромир. — Но не полная.

— А что ещё? — Репей сплюнул сквозь зубы, утёр рот рукавом.

— А ещё ты забываешь ту историю с чернявым и дружки твои тоже. Если что всплывёт…

— Ты так говоришь, будто… — Репей засопел и трубно высморкался, вытер пальцы о штаны, уже не глядя на собеседника, уставился в землю.

— Будто у меня есть знакомый, который с удовольствием бы сделал эту лавку процветающей?

На это Репей пожал одним плечом и кивнул, обернулся на амбар, да так и застыл, слушая Добромира.

— Допустим, есть. И это бы всем было в радость. Кроме, пожалуй, тебя.

— Да понял я! Забирайте! Забирайте тварюгу и проваливайте. И седло от неё забирайте! Сам сшил! — вскричал Репей, бросил хлыст на землю, вскинул руки. Лицо его пошло пятнами, на щеках задрожала влага. — Ты же всю душу вынешь, сердца у тебя нет! А ещё добрым зовёшься. Только обещай, — он в три прыжка оказался перед Дракатри, сложил молитвенно ладони перед грудью, прошептал: — обещай мне, Добрый, что детишки твои на юг его отведут, где ему самое место!

— Обещаем, — ответил за наставника Бэн.

Репей махнул рукой, подобрал хлыст и скрылся в амбаре.

— Цыпа-цыпа, ходь сюды, иди-иди, седлаться будем. Хороший мальчик, хороший.

И вскоре в полутьме амбара вспыхнул ярко-оранжевый глаз.

Глава 88

Вперед, за Ерши!

Рихард

Щиты не горели. Щиты из чешуи Боа-Пересмешников не горели. Это сейчас радовало Рихарда. А больше, пожалуй, ничего.

Когда горизонт позади обагрился закатом и показалась пастушья звезда, Феникс понял, что внутренний огонь больше не согревает, хилеет и редеет, и крылья не столь упруги и послушны, как были ещё вчера. Сила, отравленная ядом агачибу, окрасила их в болезненно-фиолетовый, едкий. А вскоре Рихарда начало знобить в полёте, и пламя стало почти серым, неживым. Боясь не дотянуть до берега, мальчик спустился на сомкнутые щиты, спросил, сколько ещё до цели.

— Долго, но меньше суток, — хмуро ответил Джази, глядя на кольцо.

— Мне надо немного передохнуть… — прошептал Рихард, утыкаясь носом в щиты.

Сон нахлынул тягучей волной. Виделся Лагенфорд с утёса: точёные башни и шпили, трепещущие на ветру флаги, нерушимый монолит стен. Телеги и люди двумя потоками текли в город и из него где-то там, далеко внизу. А за спиной было тепло. Там дом. Семья. Там горы и школа. Там то важное, что было всегда и впервые оказалось так ощутимо далеко, недоступно, почти потеряно. Мальчик улыбался, во сне оказавшись вновь у школьной библиотеки.

Все уроки по духознанию — литературу, историю, общение, письмо — Рихард игнорировал, считал бесполезными, в отличие от мирознания. Не только науки о растениях и животных, но и о себе. О теле и душе — так назывался любимый предмет мальчика, который вёл старик Кобальд. «Вот будет у тебя инициация, — говорил он, нажимая между лопаток Рихарда, чтобы тот мог обхватить стопы ладонями, — так эта скукотища — бег, прыжки всякие, подтягивания — сразу станут интересней. Поймёшь, что к чему, для чего я вас тут гоняю. И силушку будешь открывать постепенно в себе. Как и где она зарождается, как подпитывается, как использовать, чтоб себе не навредить, через что она проходит — вот этому я тебя обучу, как будут занятия о силе и духе. Держись, птенчик, спуску не дам!» И мальчик ждал, исправно посещая лишь уроки Кобальда.

И обещанного, желаемого не случилось. Всё обрубил суд. Рихард судорожно всхлипнул, не приходя в сознание.

Снилось ему, как учитель качает головой и говорит: «Эх, рановасто ты, птенчик, крылышки раскинул. Смотри, как бы весь огонь с тебя не вышел. Но ты не грусти, держи, займи моего пламени. Авось, сочтёмся». И протянул на широкой ладони танцующий золотой лепесток.

Рихард вздрогнул и проснулся. Увидел звезду впереди и, подпрыгнув, взлетел. Будто бы сила и впрямь возросла. Так он и летел: до темноты в глазах и пепла с крыльев, а потом краткий сон на щитах. Только они сносили его пламя, не горели. Это радовало. А сны больше не приходили. Лишь ощущение танцующего золотого лепестка в ладонях и прочно засевшая в голове мысль подбадривали его. «Я вернусь, чтобы отдать долг. Ведь там, впереди, меня кто-то ждёт».

Но полёты становились всё короче, а сны — длиннее.

Тёмные мысли ползли из чёрного колодца. Плита надежды, которой был тот колодец завален, трескалась каждый раз, как крылья не сносили порывов ветра, бросая птенчика вниз. И мысли были уже не о том, чтобы бросить всех здесь, средь открытой воды и огромных чудовищ, а о смерти. Собственной смерти. Долгой, мучительной и холодной. Не одинокой — это обнадёживало и печалило одновременно.

Обратится ли огненной птицей или, истратив все силы, бесполезным кулём сгинет в морской пучине — эти исходы страшили всё меньше, он привыкал к ним, как к горькой микстуре, зная, что она избавит от мук. И это казалось правильным. Только бы добраться до берега, а дальше…

«Ничто не вечно», — думал Рихард, отдавая на сохранение Алеку свисток и персиковую косточку, что висели до того на шее. Мальчик опасался, что пламя, более не столь послушное, прожжёт и их, как это случилось с жилеткой, выгоревшей полностью, несмотря на пропитку раствором против огня. Концентрации хватало лишь на то, чтобы не сжечь случайно верёвку, обмотанную вокруг пояса. Уже третью за полёт. Последнюю из бывших в лодке.

Лукреция не показывалась, и Рихард перестал думать о ней, выгнал из головы, и тогда более глубокая трещина прошла по плите надежды, и тьма просочилась наружу. Отчаяние и страх захлёстывали изнутри. Но надо было лететь. Там — ждут. Там — жизнь. Там ему помогут. Может быть…

Он обнаружил себя распластанным на щитах, не помня, как спустился. В отблесках серого пламени, бьющего из спины вверх, сносимого ветром в сторону, Рихард разглядел кого-то под собой. «Отражение?» — подумал он вяло и прижал левую, изрезанную перьевидными, сочащимися огнём и кровью шрамами ладонь к прозрачной поверхности щита. И понял, что ошибся.

Под ним на крыше надстройки лежал Джази без платка на голове. Чешуйки на его висках серебрились в свете тонкого месяца. Боа-Пересмешник. Из чешуи его родичей сделаны эти щиты. Сама жизнь — проявление силы богов — заключена в них. Пират глядел в глаза Рихарда, не мигая. Поднял руку и приложил с той стороны от ладони мальчика. Тот чуть улыбнулся, заметив, как далеко выступают пальцы парня, да и сама ладонь была больше. И Феникс готов был поклясться, что сейчас ощутил тепло от этого, разделённого щитом, прикосновения.

Джази что-то сказал. Мальчик вяло прочертил указательным пальцем вправо-влево, пытаясь этим дать понять, что слова не достигли ушей. Да и шум моря, и крики птиц давно остались на границе слышимости. Пират приподнялся, опираясь искусственной рукой, не отрывая ладони другой от щита, дохнул на прозрачную преграду и написал зеркально, чтобы Рихард мог прочитать: «Не сдавайся. Мы в тебя верим». Едва заметный кивок был ему ответом, и тьма забвения вновь забрала Феникса. Он проснулся ещё затемно. И вместе с прежним обещанием вернуться к ждущим его добавилось ещё одно: «Не сдамся!».

* * *

Бэн

— Ой, какая большая собачка, — поражённо выдохнул Мару, выпуская ладонь Бэна.