– Я заказал деловой кабинет, – сказал он, – так разговаривать будет удобно. Садись в кресло.

Я опустился на предложенное место. Валерий сел за шикарный письменный стол.

– На той Земле, где все еще живы, для завязки разговора я предложил бы тебе сигарету или выпить, – сказал он. – Здесь у нас всего этого, понятное дело, нет, да и, как мне кажется, ты в этом не очень-то нуждаешься.

Я прислушался к своим ощущениям. Действительно, я ничего подобного не хотел: ни есть, ни пить, ни курить. Я даже не нуждался в женской ласке. У меня ничего нигде не болело, не чесалось, не свербило. Я не ощущал собственного веса, а также хоть какой-либо усталости от своих действий. Не пробовал, но был полностью уверен, что запросто смогу сесть на шпагат, подтянуться на перекладине тысячу раз, встать на голову и совершить еще множество подобных оригинальных поступков из категории тех, которые ранее были мне абсолютно недоступны. Но в то же время, честно говоря, я не мог сказать, что эти вновь появившиеся способности сильно меня радовали. Я ведь осознавал, что с потерей своего тела, своих мускулов, пусть и дряблых от сидячей работы, своего изработавшегося сердца и почти здоровых легких, с потерей своих хронических болячек в виде гипертонии, колита, перхоти на голове и грибка на ногах я потерял все.

У меня не сохранилось ни чувств, ни желаний, ни нормального тела. Я был уже не я. У меня не было ни фамилии, ни имени, только временный номер для той регистратуры, где я только что был. Существо с моим именем и фамилией прекратило свое существование и после захоронения на одном из кладбищ перейдет в другую субстанцию. А что же осталось?

Я вытянул вперед руку. Я видел ее. Но не совсем так, как раньше. Я вдруг понял, что это была только видимость руки. При желании я мог – я чувствовал это – сделать ее мускулистой, как у культуриста, или изящной, как у девушки, но зачем? За те сорок восемь лет, что успел прожить на Земле, я привык к своему прежнему телу и, видимо, по этой причине и теперь неосознанно продолжал сохранять его формы. Хотя в последние лет десять я не был от него в восторге. Здесь же эта сохраняемая мной видимость была нужна как оболочка для моего разума, моего сознания.

Ведь от меня прежнего до этого момента только сознание еще и существовало. Так что же, может, именно наше сознание мы и определяем как душу? На этот вопрос я пока еще не знал ответа.

Валерий сидел молча и с любопытством смотрел на меня. Вряд ли он мог в точности читать мои мысли, но, судя по всему, догадывался, о чем я думаю.

– А ты дозреваешь, – произнес он, как только я перестал думать о себе и обратил свое внимание на него.

– Как это? – спросил я.

– В этом и заключается твое отличие от тех душ, что ты видел в приемной. Сначала ты вроде как они. Ни внешне, ни внутренне ничем не отличаешься, но чем больше здесь находишься, тем больше начинаешь понимать. Здесь в тебе просыпаются все предыдущие знания, которые ты приобрел за прошлые воплощения или реинкарнации, если тебе это слово понятнее.

– Так что, я уже жил на Земле?

– Да и, наверное, неоднократно. Это можно выяснить по уровням, пройденным тобой.

– Ничего не помню, – признался я.

– Да сейчас это и не важно, – ответил мой собеседник. – Перед уходом, возможно, вспомнишь. Если захочешь уходить. – Куда уходить?

– Куда-куда – на Землю. Но это все, если суд пройдешь нормально.

– Так что, меня еще могут оживить? – удивился я.

– Нет, конечно, – ответил Валерий. – Кому это надо. Начнешь все заново с пеленок, с чистого листа, так сказать, с нового незамутненного сознания. Как говорят в некоторых местах: «На свободу с чистой совестью».

– Ничего пока не понял.

– Поймешь. Да вот сейчас можно пролистать твое дело и на твоем же примере пояснить. Хочешь? – спросил он.

Я кивнул и сказал:

– Давай попробуем.

Валерий снова взял мой пластиковый пакет и положил его на стеклянный экран, вмонтированный в его рабочий стол. Точь-в-точь такой же, как в регистратуре.

Пакет снова засветился алым цветом.

– Цвет свидетельствует о категории души, – начал он свое пояснение.

– Это я уже понял, – ответил я.

– А вот теперь мы определим твой уровень… О, у тебя был четвертый.

– И что это значит?

– Ты должен был заниматься развитием своих творческих задатков. Писать, рисовать, ваять, снимать фильмы, быть артистом или музыкантом, выступать с концертами, – ответил Валерий. – Было такое?

Несколько озадаченный я недоуменно произнес:

– Не совсем. Насколько помню, ни артистом, ни художником я не был. И как-то даже не тянуло. Работал обычным инженером, и меня это вполне устраивало. Я даже не был изобретателем и рационализатором, просто тянул профессиональную лямку и выполнял то, что от меня требовали. Хотя в одном месте свербило, и я пописывал.

– Стихи?

– В основном прозу. Мне казалось, что проза у меня получается лучше, хотя и стишками баловался, особенно когда на знакомых дам хотел произвести впечатление.

– Ну и как успехи?

Валерий смотрел на меня не без интереса.

– Дамам нравилось, а вот редакторам почему-то нет, – ответил я. – Несколько раз я пытался ступить на тропу большой литературы, посылая рукописи в различные издательства и «толстые» литературные журналы, но на все мои обращения только один раз пришел вежливый отказ, а из остальных мест даже не соизволили ответить.

– Не… Ну, значит, ты все-таки хоть что-то пытался сделать?

– Да, но, видимо, не слишком настойчиво. Мне это могут поставить в вину?

– Могут, – вполне серьезно ответил Валерий.

И я понял, что действительно могут и поставят. Впервые я почувствовал какое-то беспокойство. Знакомое с детства сочетание слов «Божий Суд» наконец-то произвело конкретное впечатление, это впечатление и поселило в душе беспокойство.

– Ну вот и попробуй обосновать свои аргументы, когда тебя об этом спросят, – посоветовал Валерий, почувствовав мое напряженное состояние. И, видимо, пытаясь отвлечь меня от размышлений, он продолжил свой рассказ: – Итак, как я говорил, ты проходил четвертый уровень. Достаточно высокий. Первый – самый легкий. Либо за счет безгрешной жизни, либо по праву рождения ты должен был попасть в состав избранных. Попасть в избранные по праву рождения – скорее исключение, чем правило. Для этого нужно, чтобы твоими родителями оказались двое избранных более высокого уровня – второго или даже выше. Это событие маловероятное. Их так мало на этой земле. Проще за счет безгрешной жизни.

– Безгрешной жизни? – удивился я. – Кем же надо быть? Монахом?

– Совсем нет, – ответил мой собеседник. – Монахом – это перебор. Вера – во втором уровне. Чаще всего это происходит, если ты просто не дожил до той поры, когда грешат. Хотя, впрочем, всякий из вновь живущих имеет право на избранность, и совсем не обязательно для этого умирать в младенчестве. Можно прожить долго по земным меркам и заслужить это право, но жить надо порядочно. Только трудно это.

Он опять положил мою папку на свой экран и совершил действие, похожее на перелистывание страницы. Я увидел самые яркие страницы своей первой судьбы: я – восьмилетний мальчишка – стою на каком-то высоком косогоре. За спиной вздымаются заросшие лесом горы, а внизу бежит быстрая и холодная речка, голубая-голубая под заливающим все солнечным светом. Дальше, за рекой, – наше село с приземистыми домишками и высокой церковью с зелеными куполами. Рядом со мной другие мальчишки, мы вместе пасем коней. Ребята болтают о чем-то, смеются, а я, не слушая их, завороженно любуюсь окружающим прекрасным миром…

Все это было достаточно давно, где-то в конце XIX века. Потом я увидел мать. Она любила и баловала меня, младшенького. Были у меня еще два старших брата и сестра и отец – строгий, высокий черноусый мужчина, почему-то всегда с топором за поясом…

Валерий снова убрал папку с экрана.

– Это твое последнее лето. 1867 год. Осенью этого года во время сплава леса – твой отец был лесорубом и сплавщиком – ты упал с плота и утонул, не дожив до девятого дня рождения трех недель. Так почти все мы. Я тоже в первой жизни прожил недолго, умер от тифа.