Покончив с этим плевым делом, слесарь встал, распрямился и вдохнул грудью туннельный запах, самозабвенно зажмурившись, пока перед глазами не замаячил калейдоскоп. Повертев в привычной задумчивости напильник, Валентин убрал его обратно и пошел к себе. Войдя в комнату, она убрал лишнюю кружку с так и нетронутым чаем. «Опять воображение разыгралось, – подумал Валя».

Взгляд вновь, совершенно невольно, скользнул по тому злосчастному зеленому огрызку. Напильник в кармане стал вдруг непомерно тяжел. Хитро прищурившись, Валентин уселся в кресло и принялся гневно буравить взглядом свою табличку с огрызками шнурков. «Чего-то в ней не хватает все ж, – размышлял вслух слесарь, надеясь тем самым, что на ум придет что-то стоящее». И оно пришло…

Трирука встрепенулась, почуяв во рту Вали незажжённую сигарету и принялась старательно, но тщетно, чиркать зажигалкой. Вырвав источник огня – Валя прикурил сам. Трирука пугливо спряталась в карман на спине.

– А может завалить всех, на хрен, сразу! Весь пролет. В час пик. А это… Человек 257 где-то наберется. Примерно.

Подобным рассуждениям не суждено было сбыться, так как трирука, совершенно рефлекторно врезала ладонью по лбу мыслителя и тут же спряталась обратно.

– Впрочем да. Это уже теракт какой-то, – согласился Валя, потирая раскрасневшийся лоб.

А тем временем, где-то на другом конце тоннеля воображения, один машинист улыбался мысли, в которой он пускает состав, переполненный людьми, под откос.

Последующий день прошел совершенно скучно и до безобразия неинтересно. Валентин всю смену простоял под движущейся лентой ступеней, до боли в глазах всматриваясь в щели, пытаясь разглядеть в них правильные формы существ и лишь изредка отвлекаясь на то, чтобы размять затекшую шею. Но лента двигалась слишком быстро для этого.

– В следующий раз принесу сюда раскладушку, – подумал вслух слесарь, потирая торчащий из кармана тяжелый напильник. Надев большие наушники и включив в них на всю громкость музыку, похожую на скрежет металла, слесарь довольно прикрыл ненадолго глаза. От грохота металлических механизмов его спасал лишь такой же металлический грохот, разве что музыкальный.

Живя и работая под эскалатором, Валентин со временем стал отмечать про себя, что он совершенно перестал думать о том, что твориться наверху. Любые понятия и мысли, связанные с тем, верхним миром – как-то улетучились сами собой. Их просто развеяло тем сквозняком, что гонит впереди себя Христофор и ему подобные. Ранее, Валентин часто воображал себе всякое: откуда этот человек; а почему тот так одет и где он живет… А однажды случилось так, что ему срочно нужно было покинуть свой наблюдательный пункт и добраться до своей мастерской, так как необходимым стало срочно кое-что починить, а нужного инструмента под рукой не оказалось. Выбежав наружу, Валентин только на обратно пути обратил внимание на то, что все люди кругом держат в руках зонтики. А у кого их не было – были промокшие насквозь. В ту смену, Валя, как зачарованный воображал себе этот самый дождь.

Со временем, весь фокус всяческих воображений, свелся до рамок механизмов эскалатора. Валя поймал себя на мысли, что он истинно стал думать то, что весь мир этим его обиталищем и ограничивается. Но это еще пол беды. Его это совершенно не смущало. И мало того – ему стала нравится осознанность всего этого. Из-за подобных подземных соображений и взглядов, Вале частенько прилетало от трируки в лобешник. Но однажды он поймал ее, и та более себе подобного особо не позволяла. Оно и правильно в общем-то. Живут теперь душа в душу. Та помалкивает, да и этот – не особо то сговорчив.

Когда Валентин окончательно решил для себя ограничить свое мировоззрение (если так уместным будет выразиться) стенами своей станции метро – эти же самые стены внутри него разлетелись вдребезги! Произошла разительная перемена. Ранее, Валентин выходил из-под ленты лишь в случае крайней необходимости. Он попросту боялся, что его заметят, станут тыкать пальцем, смеяться… Он боялся людей. Любил их и в тоже время очень боялся. Они были для него словно богами, что спустились Сверху. Сам же Валя считал себя недостойным оказаться там, наверху. Ведь не просто же так он оказался здесь – внизу, значит заслуженно. Но это были всего лишь его мысли, с которыми тщетно пыталась бороться одна лишь трирука.

Но в один миг слесарь понял, что все это – его мир! И плевать он хотел с высокой колокольни (хотя, с точки зрения гравитации, выражение не совсем уместно, но смысл ясен) на всех тех, что живут наверху и своим надменным физиономиям позволяют снисходить до какого-то слесаря. Нет, он вовсе не злился на них. Валя не умел злиться. Даже понятия не имел, что это такое и всегда пропускал сквозь себя всякое сие проявление. Раз это его мир, значит так тому и быть. Словом, стал он, как рыба в воде. Да и не в людях то дело было. Дело было как раз-таки в среде обитания. Глупо, той же рыбе, мечтать о суше, прекрасно при этом осознавая, что суши ей не видать. Тогда зачем страдать?

Раскуривая очередную папиросу и ритмично дергая ногой в такт музыке, Валентин лежал на принесенной раскладушке, закинув руки за голову и наслаждался творившимся вокруг него бездушным движением. «Душным оно было лишь сверху, – подумал Валя и ухмыльнулся собственной мысли». Стряхнув пепел, крепко затянувшись и затушив окурок, Валька с огорчением заметил, что в термосе его давно уже пусто и нужно идти восполнять запас горячего, без которого он, в последнее время, обходился с трудом, а то и не обходился вовсе. А зачем без чая, если можно с чаем – именно так, в тоже самое последнее время, стал рассуждать Валя. Эта концепция ему весьма понравилась и он, приняв ее за постулат, использовал абсолютно везде, подставляя удобные лишь ему одному, всяческие суждения. Благодаря этой формуле в его голове прекратились всяческие споры и настало долгожданное единение с самим собой. Правда, тот ли этот самый самим собой – на счет этого Валентин размышлять пока что побаивался, так как знал, что под такого рода рассуждения его формула не подойдет и нужно будет сначала выдумать другую, а уж потом ринуться в бой… с самим собой опять.

С чаем перебоев не было никогда. По крайней мере, подобного на памяти не было. Запарив себе очередные полтора литра горячего, Валентин, бодрой походкой направился обратно под ленту эскалатора. Проходя мимо плотного людского потока, его чуткий слух уловил знакомый голос. Он не мог слышать его, будучи в сознательном возрасте, тогда запомнил бы и сию минуту определил чей он. Этот же был утробным. Подсознание Вали сразу же определило принадлежность этого голоса и как на него следует реагировать истинно. И реакция была, как бывает при трении пенопласта о стекло или ладонью картон тереть. Короче говоря – реакции были самые индивидуальные и неприятные подсознательно.

Валька так и обмер весь, стоило этой бесполой, противно-квакающей пародии на голос, просочиться в недра души человека. Беспричинная, от того совершенно пугающая своей непонятностью судорога сковала мыслительный процесс Валентина. Пол под ногами принялся неестественно удаляться, тело стало невесомым и ноги вытянулись в бесконечные спагетти, выписывая волнообразные движения на высоте пары тройки сот километров. Валя был высоко-высоко от этого места, но и в тоже время присутствие его оставалось пространственно-неизменным. С этой невероятной для человеческого восприятия высоты, Валька мог разглядеть каждого и расслышать любого среди невероятного гомона, царившего меж них.

Среди всего этого копошащегося, правильно направленного потока людского, Валя выделил для себя одно, единственно и всецело его интересовавшее существо – доктор Врач. Тот самый пропагандист ментального культуризма, а на деле же, бесплотное насекомое, творящее неистовства, пока никто не видит и выдавая все это за «не повезло, – так природа распорядилась». Этот гад калечил детей при рождении, пользуясь прикрытием Тайны Рождения человеческого существа, которое ему было вверено, как человеку, с отличием окончившим университет Благородных Акушеров им. Насти Семи́ловской. Настенька, по доброте своей душевной, позволила некоторым мужчинам постичь сие. Альберт Никифорович ненавидел всякого вновь прибывшего человека. Его желчная вредность не позволяла просто так взять и пропустить здоровое создание. Какое-нибудь, пускай и незначительное, увечье он все же производил.