– Партизан?

– Я все сказал, прежде. На фронте тоже, артиллерию наводя, не знаешь в кого снаряд угодит. Может в семью, которая в погребе хоронится, с детишками малыми. Так что на всех нас, и на тебе, Кавторанг, много жизней невинно убиенных висит, о которых мы, может даже и не знаем. Так что не надо тут гимназистку из себя строить. Прав Крюк – тихая, сытная жизнь нас расслабила. Я – готов.

– Ладно. Согласен, – кивнул Кавторанг.

– Будем считать, решение принято, – подвел черту Петр Семенович, – Я бы тоже лишней крови на себя не брал, только нас не спросили. Ни тогда, ни теперь. Других задач – огород вскопать или забор починить мне Хрущев не ставил. Так что выбора нет. Тут или – или. Мне моя рубашка к телу ближе. И ваши тоже… Теперь по деталям…

В дверь постучали. Громко и настойчиво.

– Кто? Чего надо?

– Гражданин Макеев?.. Почта это. Что ж вы дома не бываете, а нам бегать с вашей посылкой. А она не легенькая.

– Какая посылка?

– Судя по весу от маменьки, с вареньем. Открывайте и забирайте, я в другой раз приходить не буду. Ишь моду взяли, им извещения в почтовый ящик кидают, а они даже не смотрят. Берете? Если нет, то тогда отказ пишите…

Дверь открылась. На пороге, точно, стоял какой-то мужик в синей форме. Шагнул бесцеремонно, а за ним, не спросясь, еще какие-то типы. Оттеснили хозяина в комнату, закрыли дверь.

– Вы кто?.. Грабители? Но у меня нечего брать.

– А мы посмотрим – ничего не найдем – уйдем с миром. Если кричать не будешь. А если будешь… Садись.

Гражданин Макеев сел. Не то, чтобы он испугался, тот еще калач был, тертый-перетертый, но нарываться не стал.

– У нас к тебе есть несколько вопросов, касающихся одного твоего приятеля, который шибко высоко вознесся.

– Микитка… Я сразу понял. Добрался-таки до меня. А я уж думал, позабыл все. Злопамятный он. Всегда таким был.

Незваные гости расселись в круг.

– Черный ход есть?

– Там, на кухне.

– Ключи?

– В двери.

Хозяин квартиры быстро огляделся – нет, никаких шансов, в клещи его взяли со всех сторон, не дернешься.

– Ну что покалякаем, дабы душу облегчить?

– А дальше что? Только не надо про теплое прощание, за этим Хрущ вас сюда не прислал бы. То, что вы услышать хотите он и сам прекрасно знает. Зачем ему мои рассказы.

Не дурак, понимает куда идет…

– Закурить можно?

– Кури…

Еще раз огляделся, ища спасение. Закричать?.. Так кто его услышит, да и рот ему в ту же секунду запечатают. Кулаком.

– Я вижу, вы все понимаете, так что не будем в кошки-мышки. Чем больше вы будете говорить, тем дольше жить. Согласитесь, даже час жизни, когда мы к краю подходим, это счастье, почти равное бессмертию. Когда пистолет затылок буравит, а палач спусковой крючок теребит, за минуту, за еще один вздох все отдать можно.

– Зачем вы мне тут нотации читаете?

– Затем, что у вас не минута и не две, а может быть часы. Вы просто Рокфеллер, если по секундам считать. Может мы и завтра беседу продолжим, если она окажется интересной.

Надо давать надежду, всегда давать, пусть даже призрачную, за которую можно уцепиться. Завтра… А может быть ночью удастся… Или утром. Теперь – точно нет. Но ночь расслабляет.

– Кроме того, обидно будет, не иметь возможности отомстить обидчику. А так, глядишь, ваши показания всплывут.

– Хорошо, я согласен.

– Тогда, может быть, чаю?

Глядя со стороны, можно было подумать, что это встреча закадычных друзей за чашкой чая с баранками. Только это были поминки. По еще живому, еще грызущему баранки и прихлебывающему чай рассказчику. Но ведь и приговоренному к смерти иногда предлагают последний, на выбор, обед.

– Микитка всегда редкостной сволочью был. Если что не по нем, смолчит, но не забудет, станет выжидать и когда возможность представится – ударит. В спину. Того, кто может все уже забыл… Больше всего не любил тех, под кем раньше гнулся…

– Под вами тоже?

– Нет, я мелкая сошка был, но и мне доставалось. Я же говорю – гнида…

Нет, так не пойдет, это эмоции, которые к делу не пришьешь. Видно, что человек сильно обижен. Не бывает так, чтобы только черная краска. Без оттенков, без вкрапления белого. Нужны факты. Только факты. Без интерпретаций.

– Давайте без эмоций, давайте – когда, с кем, при каких обстоятельствах. Только то, что вы точно знаете, где присутствовали или поручения исполняли.

– Под протокол?

– Конечно. Теперь расскажите, потом подробно напишете и роспись под каждой страницей. А это еще может быть еще два или три часа… Вы ешьте, ешьте баранки, вкусные они… Ну что, начали?

Двадцать седьмой год… Двадцать восьмой… Двадцать девятый…

Много знает, потому что в одной связке были и даже дружили. Тут Хрущ прав, такие друзья опаснее врагов. Враг предполагает, друг – доподлинно знает.

Тридцатый – три эпизода… Тридцать второй – целых пять… Не спешит клиент, вспоминает, в подробностях. Потому гонорар – минуты его жизни.

– Хорошо. Может документы какие имеются? Оттуда, из прошлого. Завалялись где-нибудь случайно.

Молчит. Но как-то напряженно, неуверенно.

Значит надо тон сменить. Вдруг побагроветь, врезать кулаком по столу так, что чашки подпрыгнули.

– Кончай мне тут вола крутить! Ведь знаешь, все знаешь! Говори, пока я тебе яйца каблуком плющить не начал. Ну!

Такой тон они понимают, потому что помнят. Если сами на Лубянке не сидели, кто-то рассказывал. Да и морды разбитые, и пальцы раздробленные тех, кто вышел, сами за себя говорили.

Встать, нависнуть, ощериться – бойся, бойся, того гляди с катушек сорвусь и тогда уже не остановить.

– Там, за буфетом, под обоями. Третья полоса, сверху.

Так-то лучше.

– Молодец. Пей чай – не серчай.

Стучат зубы о край чашки.

– Все рассказал?

– Все.

– Ну тогда будем прощаться.

Мелькнула в глазах безумная, мятущаяся искорка надежды. У всех всегда мелькает, даже когда уже двумя ногами там.

Шагнули с боков и сзади, цепко ухватили за руки, чья-то ладонь зажала рот.

Только обреченный уже почти не сопротивлялся, почти всегда и у всех, наступает момент, когда он сдается, повисая на чужих руках безвольной куклой. И даже когда револьвер приставляют, не пытается отклониться или сесть, даже не кричит. Иные в штаны гадят, еще до того, как их убили. Ждет…, ждет…, ждет выстрела, который оборвет его жизнь. Непонятно почему, но так. Только рассказать об этом некому. Разве самому пройти до конца… Но тогда и ты никому ничего не расскажешь.

– Тащи его на кухню, – где к газовой трубе прикручен хозяйский ремешок, – Суй, да аккуратней, не помни.

Сунули. Дернули вниз. Придержали.

– Уходим. Ты и ты, приберитесь здесь как следует. И чашки с ложками протрите. Да баранки по жадности не грызите. Один он тут был и сам с собой решил счеты свести.

– У нас ЧП.

– Что такое?

– Человек. Поймали возле болота.

– Там же дозоры. Как он мог? Где он?

Человек, точно – был, какой-то с бородой по грудь дедок, в истоптанных сапогах, линялой телогрейке, с заломленными и завязанными за спиной руками, с повязкой на глазах и всунутым в рот кляпом.

– Что он делал?

– Ничего, стоял.

– Вытащите кляп. И повязку…

Сдернули тряпку. Дедок вздохнул, мотнул головой. Оглянулся исподлобья. Сказал тихо.

– Вы чего всякую дрянь мне в рот суете? Хоть бы постирали, ироды. Теперь неделю не продохнуть будет. Сами бы себе…

Кто-то хлопнул деда кулаком меж лопаток.

– Погодите… Ты кто, дед?

– Охотник. Здесь мои угодья, а вы топчитесь, как слоны в посудной лавке, всю дичь распугали. Что вам, место мало – тайга большая.

– Кончай бухтеть, дед. Отвечай – сколько вас, откуда пришли?

– Это вы пришли, а я – здесь. Один. Как перст. А пришел… давно пришел, еще до войны. Охочусь вот, а вы мешаете.