"Теперь вы связаны со мной, кроме тебя, Рыцарь. Тебя я помню и знаю, пережили мы с тобой многое, и всегда ты был ко мне добр. А те двое чужие мне. Чую в них затаённую тьму. Не верю я им. Будто отняли они у меня что. Но, думаю, окажутся полезными..."

Слушал я её и не верил ушам своим. И голос переменился, и манера речи. Будто лёд в словах похрустывал. И тогда повеяло зимним холодом со двора, тучи чёрные ворчащие пригнало, домик наш ходуном заходил.

Скрипнула зубами моя милая, оскалилась, как лисица бешеная, и сказала тихо так, приторно: "Я стояла на пороге светлицы бога Солнце и говорила с ним. Я грелась в лучах его, открывая и сердце, и мысли, и чувства. Но протянулись ко мне две руки непрошенных, со спины, как враги-разбойники, схватили и поволокли обратно, будто суму пустую. Не совестно, а?"

Указала она на нас с Соломеей, мы плечо к плечу сидели, снизу вверх на красавицу воскрешённую глядючи. Едва мы дыхание выровняли, как вдруг тяжесть на грудь-плечи-голову навалилась, будто скорбь мировая, будто вся совесть, что погнана с земли нашей была.

Улыбнулась моя тростиночка и молвила: "Вы, неверные, прервали моё свидание с богом Солнце, он невестой своею меня нарёк. А тут вы. Не прощу! Не помилую паразитов! Но тянет меня, — схватилась она руками под грудью, — сидит во мне что-то, нашёптывает, будто то, что украли вы у меня, я вернуть могу. И что радует меня особенно: худо вам обоим от этого будет — сердцем чую. А оттого постараюсь я это вернуть в сроки кратчайшие. Жизнь на это свою положу. Да и вашу заодно".

Отпила воды после нас, окатила себя, меня, Соломею с того ведра, да, хохоча, на улицу выбежала, в чёрную дождливую муть. Девчонка фыркнула, сказала, что сполна моя ненаглядная и род её настрадалися от того проклятия, и теперь готова она принять такой исход. Моего же мнения и не спрашивал никто, больно надо.

Отбыли Соломея с Рыцарем посуху, а я дома один остался. Только вертелись слова девочки в голове: "Пока есть хоть одно любящее тебя сердце, ты будешь жить. Мы теперь во власти её".

Кх... Кху-кху... Тяжко вспоминать... Больно.

Вернулась моя ненаглядная, разодетая и хмельная через несколько дней, рассмеялась мне в лицо и снова ушла, отбыла в повозке роскошной. Руки тогда у меня опустились. Но тут соседка явилась узнать, что да как. Хотел ей покаяться, рассказать всё, да только ни словечка выдавить из себя не смог, будто нутро лапа когтистая сжимала.

Так и повелось: убегала моя родимая невесть куда, возвращалась прикорнуть, да уколоть меня острым словом и снова уезжала. А я снова к работе вернулся. Мало-помалу расположение к себе возвратил, доверие, к скоту пустили. А корова та, что с болота спас, за мной хвостиком ходила. Даже когда телята на свет явиться должны были, корова терпела, пока я к ней не подходил. Так вот.

Подай воды... Благодарю.

Так четыре годочка с небольшим и пролетело. Только однажды проснулся я от того, что тормошил меня кто-то. Глядь, а это брат мой Луи. Встревожен и хмур. Ночь сырым рассветом теплилась, запахи пряным ковром расстилалися. И лицо его, будто треснутое пополам горем серело предо мной.

Поведал мне Луи, что всё это время тростиночка моя в его театре передвижном выступала. Он писал мне, да только я как сомнамбула ходил, ни одного письма за это время из почтовой корзины у калитки не вынул. А она после каждого выступления, что в дне пути от дома, заказывала экипаж, да ко мне ехала. И каждый раз Луи говорила, что сердце её не на месте, коли меня не увидит.

"А теперь, — говорю, — почто приехал?" А он мне: "Рыдает она вторые сутки в кибитке театральной, белугой воет, никого к себе не пускает. Поди, утешь. Авось, тебя услышит".

Сорвался я к ней, ни на что не надеясь... А она...

А она прежней стала... Знаешь, как в наши деньки счастливые. Влюблённая в меня. Сказала, что играла роль принцессы с ледяным сердцем, да только лёд тот принц растопил, и жили они долго и счастливо... Кхе-кхе...

И чудом ли, провидением ли, подействовала та сцена и на неё. Поселились мы вместе в нашем доме в любви и здравии, не убегала она от меня больше, но о прошлом ни слова, как отрезало... Кх-кх...

И родилась у нас дочка-красавица... Кх... Да вот беда непоправимая — рождение её унесло тростиночку... Только наказать успела отдать малышку в театр к Луи, а коли упустит, не видать ему счастья. Да имя дать с последним вздохом в честь цветов своих любимых — Лукреция...

Ты посиди со мной... Не уходи... Держи меня за руку...

Держишь?..

Здесь ты ещё?..

Держ...

Элджернон, сынок, твой дедушка умер. Нет, не только что. Дней десять назад. Я всё собирался с мыслями, чтобы тебе написать. Остался здесь привести в порядок дела, а дальше... Скажу в конце письма.

Тот медальон, который меня привёл к старику Вэге на третий день рассыпался в прах. И его тоже. Вэга так свой и носил на груди.

Страшно, страшно быть одержимым любовью. Страшно сходить с ума по кому-то. А ещё страшнее — проклятие от любимого человека... Сколько мы с твоей мамой перевидали всяких проклятий, но это было самое ужасное из всех.

Помнишь, я писал тебе, что на подъезде к этой деревеньке встретил твоего двоюродного дедушку Луи? Я всё удивлялся, почему его нет. Да уж...

Приехал Луи, пока я отлучался отсюда. Приехало последнее сердце, которое любило старика Вэгу. Кровный брат. Представь себе.

Я, право слово, до сих пор в себя прийти не могу.

В подвале Вэги, уж прости, сынок, сложно мне после увиденного называть его твоим дедушкой, нашёл я Луи. Видать, пока не было меня, старички подрались, а Луи крепко приложил Вэгу чем-то по руке, оттого она и отнималась постоянно.

Не стоит тянуть. Правых-виноватых нет. Искать даже не желаю. И тебе не советую. А уж маме и говорить не вздумай.

Распял на козлах в подвале Вэга Луи и сердце его ел понемногу. В утро, когда досказал мне свою историю, съел последний кусок любящего его некогда сердца, так я полагаю. И, если он верно мне всё рассказал, это было предначертано Соломеей. Не знаю, проклятьем ли это было для Вэги или внушением, да только с кусочком последним силы жизненные его и покинули.

Страшно. Врагу такого не пожелаешь.

Я обоих старичков схоронил, дом дочиста вымыл и деревенской управе отдал.

Страшно сходить с ума...

А ведь я тоже мог тогда, по молодости, так двинуться. Младше тебя был. Думал, сгорю от любви и ревности к твоей матери. И что она во мне нашла? Не шантаж же её тот подкупил... Ну ты это у неё лучше спроси. У мамы твоей память хорошая. Всё помнит. Жаль только, не ответит...

В доме нашёл семь жемчужин, о которых Вэга рассказывал. Отсылаю их тебе.

Безумный старик. А ведь в самую первую встречу показался нормальным. И принял меня сразу, знаешь, сердечно так. Хотя я ему ничего о себе не сказал. Ни о том, что женат на его дочери. Ни о том, что мы повинны в появлении второй луны.

Самое страшное, что я могу его понять. В каком-то роде его одержимость давала ему силы жить. Но тем не менее, Элджернон, жизнь его была больна, темна и полна печалей.

Я узнал из его дневника, что соседи его обвинили в убийстве жены. Видимо, не спокойно у них было в сердцах и умах с того раза, как он впервые применил свою силу, едва её обретя. Злобу копили. Отправили они старика на каторгу на долгих тридцать лет. Хотя, почему старика? Ему тогда всего четвёртый десяток шёл. Наверное поэтому мы его и не видели, когда навещали и тот город, и эту деревню.

Я хочу отправиться по его пути, увидеть то, что видел он, с этими новыми знаниями. Не сердись на меня.

Знаешь, тут снова петушиные бои проходят. Поставлю на самого сильного, возьму приз и отправлюсь в дорогу.

Не сердись. Мне действительно нужно немного проветриться. А то будто скорбь старого Вэги и сумасшествие его прилипли ко мне.

Целуй эа меня маму. И слово в слово ей передай, а письма не показывай: "Самые тёплые объятия для самой красивой женщины, для тебя, Лукреция".