– Но мужчины-маги долго живут.

– Мужчины – да. – Впрочем, многие мужчины, желавшие стать магистрами, тоже не поднялись выше уровня ведьм. Если заниматься этим в одиночку, провал почти неминуем. Это означает короткую жизнь в погоне за мечтой, которую удалось осуществить очень немногим, и преждевременное угасание душевного огня. В худших же случаях желанный успех приводит с собой безумие.

Сделаться магистром – одно. Понять во всей полноте, чем ты стал, и жить с этим – совсем другое.

– Что во мне мешает этому? – продолжает допрашивать девушка. – Если это какой-нибудь женский орган, я его удалю.

Ему делается смешно, но тон девушки смертельно серьезен.

– Воткнешь нож себе в живот и вырежешь? – поддразнивает он. – Если я тебе прикажу?

– Нет, – невозмутимо отвечает девушка, – я пойду к ведьме и попрошу об этом ее, чтобы – не умереть. Потом вернусь и покажусь вам. Если вы скажете, что осталось еще что-то лишнее, я и это вырежу. Пока во мне не останется только то, что и у мужчин есть, и вы не возьметесь меня учить.

Он отступает на шаг и обводит рукой свои стены.

– Взгляни на это, дитя. Видишь ты здесь какую-то магию? Есть ли здесь хоть один кирпич, уложенный на место душевной силой, есть ли мебель, сделанная чем-то, помимо обычного человеческого труда? Я сам строил этот дом – руками, ничем более. И ты хочешь учиться у такого, как я? Твоя настойчивость достойна восхищения, но ты пришла не туда. Ступай ко дворам Сельдена или Амариса – быть может, тамошние магистры прислушаются к твоим доводам. Итанус Ульранский больше не магистр и не принимает учеников – ни мальчиков, ни девочек, готовых искромсать себя и стать мальчиками.

– Вон там, – указывая на что-то, говорит девушка.

– Что «там»?

– Вы сказали, что здесь нет Силы, а там она есть. – Тонкий пальчик с каемкой грязи под ногтем, не поддавшейся воде и мылу, показывает в дальний угол.

Итанус оглядывается, готовый отрицать… и понимает, что малютка права. В том самом месте в год великих дождей… его мастерство каменщика оказалось бессильно против грунтовых вод, и он запечатал течь. В одном-единственном месте. Со всем остальным он управился без колдовства.

– И я не дитя, – добавляет девушка.

На этот раз он смотрит на нее более пристально, оценивая не только внешность, но и душевный огонь. Яркий, очень яркий. Ведьма с такой атрой может прожить много лет… и если бы мужчина, в равной степени одаренный, бросил вызов смерти и безумию, чтобы стать магистром, он мог бы добиться успеха.

Притом у нее есть Глаз, а это большая редкость.

– Не дитя? В чем же разница? Алмазный взор не мигает.

– Детей родители продают на улице, чтобы получить деньги и сделать новых детей. – Девушка мгновение молчит. – А взрослые продают себя сами.

Какой холод. Какая твердость. Что же ему открылось на самом деле – Сила или больная душа, которая сломается при первом же испытании?

– За этим ты и пришла? – спрашивает он. – Чтобы продать себя?

– Если понадобится, – спокойно отвечает она. Если бы он мог вообразить себе женщину, годную в магистры, способную вынести Переход и его последствия, она была бы как раз такой.

Итанус снова нагибается, ища в ее глазах то, что скрывает плоть, – то, что мужчина может искать годами и все-таки не увидеть.

– Ты когда-нибудь плясала огненный танец на подоконнике? – спрашивает он тихо. – Приманивала на ладонь светлячка в летнюю ночь? Сбывалось ли когда-нибудь то, чего ты желала? Случалось ли, что люди, причинившие тебе вред, исчезали без всякой причины?

– Нет, сударь. – Ни намека на слабость в алмазном взоре. – От всего этого умереть можно, а я умирать не хочу.

Да. Это именно то, что надо. Жажда жизни любой ценой. Основа основ – всем прочим можно и пренебречь.

– А если я скажу, что обмануть Смерть можно, только слившись с ней воедино? Что ты на это ответишь?

Лукавая улыбка пробегает у нее по губам и пропадает.

– Когда всю жизнь промышляешь на улице, такие сделки становятся для тебя привычными.

Да, пожалуй.

Он снова разгибается, замечая, что она больше не заклинивает ногой дверь – нужда в этом отпала. Она заинтересовала его и знает об этом. Городской магистр, у которого полно своих дел, скорей всего отверг бы ее… но лесной отшельник, отказавшийся от всех магистерских дел до конца своих дней и не особенно знающий, чем эти дни занять… такой вполне способен взяться за обучение женщины. Просто так, ради самой невероятности и бесцельности подобной задачи.

Магистров женского рода в природе нет, не было и не будет.

Она ждет его решения молча. Добрый знак. Дисциплина – это всегда хорошо.

Допустим, что одна такая появится. Какой поднимется шум! Каким славным подвигом это станет!

– Как твое имя, дитя?

Ее глаза гневно сверкают при этом слове, которое он произнес намеренно, но голос остается ровным и вежливым.

– Камала, сударь.

– А если я откажу тебе, Камала? – столь же спокойно и учтиво произносит он. – Если скажу, что поклялся никогда больше не брать учеников – и это чистая правда; что есть причины, по которым ни одной женщине так и не удалось овладеть магией; что мне эти причины известны, что тебя они касаются точно так же, как и других, и что я не намерен тратить на тебя время, – если я скажу тебе все это и закрою перед тобой дверь, что тогда?

– Тогда я поселюсь у вашей двери. И буду служить вам чем только могу, пока вы не передумаете. Буду платить за обучение, как и пристало ученику. Рубить дрова, пропалывать огород, носить воду из ручья – все одними руками, без всякого колдовства, хотя кое-что мне и доступно, пока вы не научите меня, как пользоваться Силой, не умирая. Вы каждый день будете видеть, как я работаю на вас, сознавать в глубине души, что я не сдамся, – и когда-нибудь дадите мне это знание.

Алмазный взор блещет упорством и вызовом.

Он медленно выпрямляется во весь свой рост, намного превышая ее, и поворачивается спиной. Ни шагов ему вслед, ни возражений. Хорошо. Он находит среди своих инструментов тяжелый топор, только крупному мужчине под силу, и возвращается к порогу. Она ждет по-прежнему молча – его это радует.

Он бросает топор ей под ноги и говорит:

– Поленница у задней стены.

Потом закрывает дверь, поскольку ее нога больше этому не препятствует, и садится за стол. Прибавляет огня в своей лампе, разворачивает очередной шантонийский свиток, прижимает края речными камнями.

Читать он начинает, только услышав, как она рубит дрова.

Дворец короля Дантена, построенный из древнего камня, внутри был увешан гобеленами – некогда, должно быть, яркими и нарядными, но давно поблекшими от времени и от солнца. Они либо имели немалую историческую ценность, либо его величество питал к ним сентиментальную слабость – для чего же иначе оставлять на стенах весь этот ужас?

Коливар остановился перед одним, изображавшим батальную сцену. Рамирус не возражал. На огромном ковре умещались сотни солдат. Знамена обеих армий выцвели, как и все остальное, но узнать их было легко.

– Битва при Колдорре, – произнес Коливар.

– Ваши ее, кажется, проиграли? Коливар на это не клюнул.

– Тогда они еще не были «моими». – Он потрогал проеденную молью дыру с выбившимися нитками. – Вы их не чините, потому что…

– Его величество желает, чтобы они оставались такими, как есть. Ему нравится «старина».

– Понимаю, – кивнул Коливар. – Теперь я знаю, что посоветовать королю Фараху, если он решит послать дары вашему государю. – Дождавшись, когда Рамирус отвернется, он коснулся поврежденного места пальцем, и дыра исчезла. «Это мой дар тебе, мастер Колдоррский».

В том крыле, куда наконец привел его Рамирус, было несколько веселее. Окна, как им и положено, пропускали солнце, но выходили они во двор, и это позволяло предположить, что во внешних стенах осторожный Дантен таких больших отверстий не допускает. Весь дворец представлял собой странную помесь великосветского особняка и укрепленного замка, точно его строители так и не решили, для чего он, собственно, строится. Возможно, однако, что существовал он так долго и использовался для таких разных целей, что теперь эти самые цели наросли толстым слоем и одну от другой отличить уже трудно. В этом дворец похож на своего царственного владельца. Любопытно, какие меры безопасности приняты у главных ворот, которые Коливар с такой легкостью обошел.