– Да хватит уже, мама!

Лизавета резко развернулась, задев модистку.

Крик заставил умолкнуть даже ее подруг. Все взоры обратились к дальнему углу магазина, где стояла юная девушка – на вид ровесница Лизаветы, уж точно не старше семнадцати лет. Она, гордо подняв подбородок, кричала на собственную мать:

– Только и говоришь, что о том, как мне нужно себя вести, что делать, что говорить, что думать, боже ж ты мой! – она топнула ножкой. – Надоело, надоело пуще пареной репы! Надоело наряжаться как все, надоело думать о других, надоело желать только замужества – да не хочу я замуж-то выходить! Я стихи писать хочу, я в столицу хочу, в поэтический клуб!

В сердцах девушка ударила по оказавшемуся под рукой манекену. С глухим стуком он рухнул, дорогая ткань смялась на полу, точно тряпка. Возмутительница спокойствия бросила на нее злой взгляд, будто это наряды были источником всех ее бед, и придавила шелк мыском туфли. Кто-то ахнул.

Звук пощечины – смачный, резкий – заставил Лизавету вздрогнуть. Мать девушки, в которой она с запозданием признала Софью Смирнову, тоже из купеческих отпрысков, склонилась и что-то прошипела на ухо дочери. А затем схватила ее за руку и вытащила из салона, да так резво, что едва не столкнулась с разинувшей рот Наденькой – той пришлось отшатнуться.

– Да что ж это такое, – пробормотала Румянцева так тихо, что услышала лишь Лизавета.

Голос модистки потонул в перешептываниях: благодаря Софье девицы и маменьки получили тему для сплетен на вечер вперед. Не каждый день услышишь, как благородная девушка позволяет себе повысить голос на собственную мать, да еще и публично.

– Прошу прощения за сей прискорбный инцидент.

Удивленная Лизавета перевела взгляд на Румянцеву, с чьих губ сорвались эти извинения.

– Почему вы извиняетесь? Ведь это не ваша вина.

Румянцева промолчала. Лизавета уже решила, что та не ответит, но модистка повернула голову, поглядела на то место, где совсем недавно стояла скандальная барышня, и тяжело уронила:

– Отчасти, может быть, и моя.

Некрасивая сцена в салоне не выходила из головы у Лизаветы остаток дня. Она размышляла о случившемся по пути домой и когда поднималась в свою комнату. Сняв капор и небрежно отбросив перчатки на край кровати, Лизавета упала на мягкую перину и уставилась в потолок, прислушиваясь к себе. Внутри бурлило раздражение.

«Зачем было устраивать сцену в таком месте? Выносить сор из избы. Это… неприлично. Да еще и по такому поводу».

Каждой девушке, равно как и каждому молодому человеку, родители указывали, как жить. Возмущаться из-за подобного было сродни задаваться вопросом, почему небо голубое: глупо и по-детски. Кричать в салоне тоже казалось детской выходкой, простительной лишь до определенного возраста. Не удивительно, что господарыня Смирнова не сдержалась, отвесила дочери пощечину – такое унижение для них обеих! А началось-то, поди, из-за ерунды: девице не понравился совет матери по поводу платья, фасона или чего-то еще.

– Сударыня, неужели вам нездоровится?

Увлеченная своими мыслями, Лизавета и не заметила, как открылась дверь. Настасья, верно, долго стучала, раз решилась заглянуть внутрь без разрешения. Несмотря на то что они росли вместе, обычно служанка себе такого не позволяла.

– Нет, – медленно, будто бы сонно покачала головой Лизавета, приподнимаясь на локтях, чтобы видеть верную горничную и столь же преданную подругу. – Устала маленько.

– Немудрено-с! – Поняв по поведению Лизаветы, что той приятны ее общество и беседа, Настасья шагнула в комнату и аккуратно притворила за собой дверь. – Вас, почитай, весь день не было.

– Мы с сестрами Соловьевыми несколько увлеклись, – Лизавета лукаво улыбнулась.

– И чем же? – послушно подыграла ей служанка.

Ей одной Лизавета могла рассказать обо всем, не боясь осуждения и пересудов. Она и рассказала – о скандале в салоне, о странных словах модистки и о том, что никак не может выкинуть случившееся из головы. Настасья внимательно слушала, кивала, в нужных местах удивленно качала головой.

– Надо же, – проговорила задумчиво, когда Лизавета кончила. – Я, конечно, слышала, что младшая Смирнова страдает от нервов…

– Неужели? – Лизавета, уже давно севшая на кровати, вскинула брови.

– Да. Уж простите, сударыня, я сама сплетни не жалую, а все ж с прислугой из прочих домов знаюсь и молчать их заставить не могу. Вот и долетают иногда разговоры всякие…

– И что ж говорят?

– Я уж всего не знаю, да неладно там что-то у Смирновых. Говорят, отец младшей партию удачную нашел, вроде бы и о помолвке сговорились, а она – ни в какую. Услышала новость и слегла с головными болями, все причитает: да как же так, я незнамо за кого пойду. А там не незнамо кто – младший Быстров, из тех самых! Все с нее в ужасе, никто ничего поделать не может…

Невольно подумалось о себе. Лизавета всегда знала, что ей предстоит выйти замуж за какого-нибудь купеческого сына, и что пару будет выбирать отец. Он твердил об этом с самого детства – еще умиляясь, как маленькая Лизавета играет в куклы, отец гладил ее по волосам и приговаривал: «Вот годков эдак десять пройдет – и с детишками своими так будешь играться. А муж твой вас холить и лелеять будет, уж я позабочусь, будете как у Бога-Отца за пазухой». Неудивительно, что всю жизнь это казалось чем-то самим собой разумеющимся: выйти замуж за того, кого выберет и одобрит отец. Разве что в романах и сказках было совсем иначе…

– С вами точно все в порядке? – Лизавета обратила взор на Настасью и увидела, что та обеспокоенно хмурится. – Вы как пришли, все будто в облаках витаете. Али влюбились?

– Глупости говоришь, – Лизавета лишь отмахнулась.

Про любовь она только читала, а в жизни ни разу не сталкивалась. Отец, правда, говорил, что маму больше жизни любил, – но что ж тогда второй раз женился, когда Лизавете и года еще не исполнилось?

– Может, и глупости. Вам, сударыня, виднее будет, – Настасья пожала плечами, ничуть не обидевшись, а Лизавета все равно устыдилась:

– Нет, не виднее. Прости, я просто не хочу об этом говорить.

Она устало вздохнула.

– Помоги мне переодеться. Время ужина уже близко.

– Как скажете, сударыня. – Настасья и сама, казалось, была рада сменить тему и взяться за дело. – Как вам волосы к вечеру уложить, помудренее?

– Нет, зачем же. Достаточно поправить слегка, а то растрепались.

Настасья с готовностью кивнула и потянулась за расческой. Лизавета опустилась на мягкий пуфик перед зеркалом и разрешила себе прикрыть глаза.

Будь ее воля, она сидела бы с закрытыми глазами и за ужином – все равно при свечах было видно не так уж много. Мачеха в сторону Лизаветы не смотрела, взгляд ее рассеянно скользил по столовой: то к окну, то к камину, то обратно к тарелке. Лизавета ковырялась в своей с откровенной скукой. Думалось о том, как много таких безликих вечеров ждут ее впереди, и изменится ли хоть что-то после маячившего впереди замужества.

Отвлечь Лизавету от тягостных мыслей смогла лишь хлопнувшая в прихожей дверь. От громкого звука она вздрогнула, выронила вилку – та со звоном упала на тарелку под недовольное цыканье мачехи. А следом раздался куда более громкий оклик:

– Что ж это меня никто не встречает?! Неужто забыли отца?!

– Стой, куда! – тут же вскричала мачеха.

Но Лизавета не слушала. Она вскочила из-за стола и побежала так, что юбки захлестали по ногам. Отец уже ждал, распахнув теплые объятия.

– Здравствуй, здравствуй, мой птенчик, – пробасил он, и Лизавета почувствовала, как в макушку уткнулся подбородок. – Вижу, соскучилась!

– Ты как? Как доехал? Голодный? – едва отстранившись, завалила его Лизавета вопросами. – Устал, поди! Давай я слуг снаряжу, чтоб воды тебе на ванну нагрели!

Она готова была снова сорваться с места, но отец удержал, сжал крепко-крепко предплечья:

– Постой, дай на тебя наглядеться!

Лизавета удивленно подняла голову. Отец смотрел на нее в ответ с непривычной нежностью. Конечно, такой взгляд не был редкостью, но теперь теплые чувства будто смешивались с какой-то… грустью?