467 год до н. э.

Кипр, Самос

Зима закончилась.

Сразу после Праздника цветов в конце антестериона[12] Батт с десятью подельниками отправился на Кипр. В трюме гейкосоры под несколькими слоями промасленной рогожи хранились пятьдесят мешков отборного наждачного песка.

На закате пятого дня плавания показались скалистые Крабьи острова, из-за которых вдруг вынырнула двойная вершина Марионского мыса под шапкой рыхлых облаков. Легкие пиратские керкуры держались на расстоянии, но сопровождали корабль до самого мола.

Гейкосора бросила якорь в гавани Мариона.

Утром Батт расплатился с экипажем, который сразу растворился в причальной сутолоке. До Наксоса морякам придется добираться самостоятельно, теперь их место займут кипрские пираты.

Наксосец с удивлением отметил, что на грузовой дейгме больше людей, чем товаров. Мелькали коричневые лица финикиян, чернокожие эфиопы с ритуальными шрамами на лбу скалили белоснежные зубы, эллины громко переговаривались на койнэ.

Пиратские экипажи в поисках нанимателя скучали на площади перед бараками эмпориев. Играли в кости, бражничали, задирали купцов, щипали за икры загорелых лоточниц.

Побродив со скучающим видом по площади, Батт подошел к одной из ватаг, пираты которой разговаривали друг с другом на неизвестном наксосцу диалекте ханаанского языка.

Равнодушно спросил на койнэ:

– Кто старший?

Поднялся коренастый человек.

– Ну, я…

– Как зовут?

– Джавад… А тебя?

Батт назвался. Потом коротко рассказал о деле. Узнав, что плыть до Самоса придется на гейкосоре, главарь засомневался:

– Так нас всего пятнадцать человек, надо либо еще пятерых нанимать, либо покупать рабов.

– Ничего, – отмахнулся Батт, – мы сюда с Наксоса доплыли на десяти веслах. Когда идешь под парусом, весла ни к чему… До Памфилии как-нибудь доберемся, а дальше пойдем вдоль берегов Ликии и Карии. Нам в спину будет дуть ветер с Западного Тавра.

– И что, мы этот кратер так и потащим на корабль у всех на виду? – допытывался финикиянин.

– Зачем… – усмехнулся наксосец. – Разве я похож на придурка. В храм доставим одну чашу, а заберем другую… Давай сейчас не будем обсуждать детали, вы просто должны понимать, что я все продумал… Подробнее объясню на корабле.

– Сколько заплатишь?

– Как обычно – драхму в день… Первую выплату сделаю на рейде Самоса. Когда кратер будет на корабле, дополнительно выдам на круг мину серебра. Сколько оставить себе, решай сам, это не мое дело…

– Две мины, – потребовал атаман.

Батт не стал торговаться:

– Хорошо…

Из порта наксосец направился в квартал гончаров. Выбрав мастера, который изготовлял самые большие пифосы, он заказал кратер. Попросил покрасить сосуд под медь.

Потом двинулся на лесопилку. Оговорив необходимое количество пиломатериалов, внес задаток серебром, а оставшуюся сумму обещал погасить наждачным песком.

Пока Батт занимался делами на острове, Хрисонета оставалась на пустующем корабле за хозяйку. От скуки долонка не страдала: заштопала бредень, сплела новый фал, драила все, что может блестеть. При этом наслаждаясь свободой, свежим ветром, пронзительной синевой над головой и бирюзовой морской далью до самого горизонта.

Когда до Великих Дионисий оставалось десять дней, гейкосора отправилась на север. Под загнутым рыбьим хвостом ахтерштевня на растяжке из ремней была прочно закреплена терракотовая чаша цвета красной меди.

В кильватере следовали два грузовых лемба, нагруженные балками, досками, медными гвоздями, а также плотно скатанным в рулон прямоугольным парусом.

От брызг парусину закрывала огромная бутафорская маска Диониса, сплетенная из камыша. Сваленные в кучу козлиные шкуры воды не боялись, их всегда можно просушить под весенним солнцем. Но воняли они изрядно.

Хрисонета старалась не выходить из рубки. Батт приказал ей не спускать глаз с сундука, в котором хранились деньги. Ему было некогда, он выполнял обязанности капитана, поэтому все время посвящал работе с экипажем.

Но безвылазно сидеть в тесной, обтянутой кожей палубной надстройке у долонки не получалось. Ей приходилось выливать в море помои, набирать из амфоры свежей воды, спускаться в трюм за солониной.

Каждый раз, когда она босыми ногами пробегала по полубаку, пираты жадно таращились на нее и цокали языками. От нападения их останавливал хмурый вид наксосца, который прекрасно умел читать такие взгляды. Батт понимал, что стычки не избежать.

Однажды вечером, когда до Самоса оставался день пути, сильные руки схватили Хрисонету за икры. Джавад стащил долонку по лестнице в трюм и швырнул на свернутые кольцами канаты. Она закричала, но один из пиратов закрыл ей рот рукой, а двое других прижали спиной к бухте.

Джавад уже развязывал пояс, когда сверху на него прыгнул Батт. От толчка финикиянин упал, однако тут же вскочил. Подельник сунул ему в руку нож. Остальные пираты отступили к бортам, чтобы не мешать схватке. Два вожака должны сами решить, кто из них главный.

Батт не стал драться в тесном трюме, где ему могли поставить подножку или ударить сзади по голове. Он быстро вскарабкался по лестнице на полубак. Финикиянин принял его уловку за трусость, поэтому с хищной улыбкой на лице бросился следом.

Соперники закружились по палубе. Джавад сделал выпад, но Батт отскочил. Еще один выпад, и клинок вспорол хитон на груди наксосца. Пираты одобрительно зашумели, подбадривая атамана.

Финикиянин успел достать Батта еще раз. На предплечье наксосца заалел длинный порез. Тогда он резко толкнул ногой деревянную бадью, в которой плавали пойманные сардины. Джавад отпрыгнул, при этом споткнулся о гребную банку.

Он покачнулся, хотя и не упал. Этого мгновения Батту хватило, чтобы сорвать с планширя длинный абордажный багор. Ткнув пирата в грудь комлем, наксосец сразу подсек его под колено крюком.

Джавад рухнул на палубу, при этом выпустил из руки нож, который отлетел в сторону. Атаман встал на четвереньки, чтобы подняться, но Батт успел взять удушающий захват. Когда тело пирата обмякло, он обмотал вокруг его шеи конец свободного шкота.

Потом перевалил Джавада через планширь и сбросил за борт. Мертвый атаман повис на канате, цепляя босыми ступнями бегущие от носа корабля буруны и ударяясь то плечом, то головой о доски обшивки. Чайки суетились над трупом с резкими криками.

Подобрав с палубы нож, Батт встал перед лестницей. Окинул взглядом трюм. Присмиревшие пираты смотрели на него исподлобья. Они не ожидали от наксосца такого упорства и такой жестокости.

– Не советую выбирать нового атамана, с ним будет то же самое, – заявил Батт, – потому что два медведя никогда не уживутся в одной берлоге… Или признавайте меня атаманом, или сходите на берег на Самосе… Но вас там не ждут… На бунт не надейтесь, моя ватага знает, куда я поплыл. Если вы вернетесь на Кипр без меня, они выяснят, что случилось, и отомстят… Свое слово я сдержу – награду за чашу вы получите, так что в наших общих интересах довести дело до конца… По рукам?

Сначала согласились эфиопы. Помявшись больше для вида, к ним присоединились финикияне. Батт пожал каждому запястье в знак примирения.

Потом сказал, обращаясь ко всем сразу:

– Хрисонета – моя рабыня, и только моя, ни с кем делить ее я не буду… До Самоса осталось всего ничего, так что потерпите. Оторветесь на Великие Дионисии… Вы не эллины, поэтому не обязаны чтить наших богов и участвовать в ритуалах… Но на празднике будет столько эллинок, что никто из вас не останется в одиночестве.

Караван встал на якорь в безлюдной Скалистой бухте. Батт на обтянутой кожей лодке сплавал к лембам, чтобы сообщить пиратам о смерти Джавада. На дне ялика лежала амфора с вином для поминального возлияния.

За два дня до начала праздника экипажи вытащили корабли на песок, после чего приступили к разгрузке. Вскоре застучали топоры, завизжали пилы. Киприоты готовились к похищению медного кратера.