Венеция С ней уходил я в море, С ней покидал я берег, С нею я был далёко, С нею забыл я близких… О, красный парус В зелёной дали! Чёрный стеклярус На тёмной шали! Идёт от сумрачной обедни, Нет в сердце крови… Христос, уставший крест нести… Адриатической любови — Моей последней — Прости, прости! 9 мая 1902 «Холодный ветер от лагуны…» Холодный ветер от лагуны. Гондол безмолвные гроба. Я в эту ночь – больной и юный — Простёрт у львиного столба. На башне, с песнию чугунной, Гиганты бьют полночный час. Марк утопил в лагуне лунной Узорный свой иконостас. В тени дворцовой галереи, Чуть озарённая луной, Таясь, проходит Саломея С моей кровавой головой. Всё спит – дворцы, каналы, люди, Лишь призрака скользящий шаг, Лишь голова на чёрном блюде Глядит с тоской в окрестный мрак. Август 1903 «Слабеет жизни гул упорный…» Слабеет жизни гул упорный. Уходит вспять прилив забот. И некий ветр сквозь бархат чёрный О жизни будущей поёт. Очнусь ли я в другой отчизне, Не в этой сумрачной стране? И памятью об этой жизни Вздохну ль когда-нибудь во сне? Кто даст мне жизнь? Потомок дожа, Купец, рыбак иль иерей В грядущем мраке делит ложе С грядущей матерью моей? Быть может, венецейской девы, Канцоной нежной слух пленя, Отец грядущий сквозь напевы Уже предчувствует меня? И неужель в грядущем веке Младенцу мне – велит судьба Впервые дрогнувшие веки Открыть у львиного столба? Мать, что поют глухие струны? Уж ты мечтаешь, может быть, Меня от ветра, от лагуны Священной шалью оградить? Нет! Всё, что есть, что было, – живо! Мечты, виденья, думы – прочь! Волна возвратного прилива Бросает в бархатную ночь! 1909 Пляски смерти 1 Как тяжко мертвецу среди людей Живым и страстным притворяться! Но надо, надо в общество втираться, Скрывая для карьеры лязг костей… Живые спят. Мертвец встает из гроба, И в банк идёт, и в суд идёт, в сенат… Чем ночь белее, тем чернее злоба, И перья торжествующе скрипят. Мертвец весь день трудится над докладом. Присутствие кончается. И вот — Нашёптывает он, виляя задом, Сенатору скабрёзный анекдот… Уж вечер. Мелкий дождь зашлёпал грязью Прохожих, и дома, и прочий вздор… А мертвеца – к другому безобразью Скрежещущий несёт таксомотор. В зал многолюдный и многоколонный Спешит мертвец. На нём – изящный фрак. Его дарят улыбкой благосклонной Хозяйка – дура и супруг – дурак. Он изнемог от дня чиновной скуки, Но лязг костей музыкой заглушён… Он крепко жмёт приятельские руки — Живым, живым казаться должен он! Лишь у колонны встретится очами С подругою – она, как он, мертва. За их условно-светскими речами Ты слышишь настоящие слова: «Усталый друг, мне странно в этом зале». — «Усталый друг, могила холодна». — «Уж полночь». – «Да, но вы не приглашали На вальс NN. Она в вас влюблена…» А там – NN уж ищет взором страстным Его, его – с волнением в крови… В её лице, девически прекрасном, Бессмысленный восторг живой любви… Он шепчет ей незначащие речи, Пленительные для живых слова, И смотрит он, как розовеют плечи, Как на плечо склонилась голова… И острый яд привычно-светской злости С нездешней злостью расточает он… «Как он умён! Как он в меня влюблён!» В её ушах – нездешний, странный звон: То кости лязгают о кости. 2 Ночь, улица, фонарь, аптека, Бессмысленный и тусклый свет. Живи ещё хоть четверть века — Всё будет так. Исхода нет. Умрёшь – начнёшь опять сначала И повторится всё, как встарь: Ночь, ледяная рябь канала, Аптека, улица, фонарь. 3 Пустая улица. Один огонь в окне. Еврей-аптекарь охает во сне. А перед шкапом с надписью Venena, Хозяйственно согнув скрипучие колена, Скелет, до глаз закутанный плащом, Чего-то ищет, скалясь чёрным ртом… Нашёл… Но ненароком чем-то звякнул, И череп повернул… Аптекарь крякнул, Привстал – и на другой свалился бок… А гость меж тем – заветный пузырёк Суёт из-под плаща двум женщинам безносым. На улице, под фонарем белёсым. |
