Учитывая, что Тауэр находился в руках короля, а палата лордов разделилась, палата общин неохотно прервала свою сессию, назначив следующее заседание через два дня после рождественских праздников. Они сократили себе каникулы по сравнению с тем, что было общепринято. Двенадцать дней, с 25 декабря по 6 января, являлись обычным промежутком, отведенным на праздничное веселье по случаю Рождества, против чего до сих пор тщетно протестовали пуритане. В этом году праздничный разгул должен был стать для них благословением. Подмастерья, на законном основании пребывавшие на каникулах, толпились вокруг Уайтхолла и в праведном возбуждении кричали: «Нет епископам!», «Нет лордам-папистам!» и «Долой мясника Лансфорда!» – до тех пор, пока Герни, все еще пытавшийся удержать Сити в руках короля, не предложил ему убрать Лансфорда из Тауэра. 26 декабря Карл заменил его на сэра Джона Байрона, человека не менее преданного ему, но имевшего приемлемую репутацию. При этом Лансфорд по-прежнему остался в большой милости у двора.

В понедельник 27 декабря парламент собрался снова, и сэр Уильям Джефсон, манстерский землевладелец и сторонник Пима, представил из Ирландии очередные свидетельства, что бунтовщики получили от королевы санкцию на восстание в защиту католической веры. Вслед за этим Пим зачитал вслух письмо лордов из Ирландского Пейла с просьбой проявить терпимость к католицизму. Он намеренно укрепил посеянные Джефсоном подозрения, поскольку хотел усилить противоречия между парламентом и королем. Он намеревался угрожать или сделать вид, что угрожает, выдвинуть обвинения против королевы. Перед лицом такого публичного оскорбления Карлу пришлось бы атаковать независимо от того, готов он или нет. Он был не совсем готов.

Пим едва успел закончить говорить, как какой-то встревоженный депутат – на этот раз роялист – предупредил его коллег, что на улице у Вестминстер-Холл идет драка. Лансфорд и несколько его товарищей, которых оттолкнули подмастерья, не сдержались и обнажили мечи. На этот раз обошлось без жертв, но за три последующих дня волнения стали более серьезными. Толпа заблокировала подступы к Вестминстеру со стороны реки, чтобы не дать епископам причалить и занять свои места в парламенте. С криками: «Нет епископам!», «Нет лордам-папистам!» – люди останавливали кареты на примыкавших к нему улицах и в сером зимнем свете протискивали в окна факелы, чтобы посмотреть, кто находится внутри. Архиепископ Уильямс, самым неподобающим для служителя церкви образом отбиваясь от каких-то неосмотрительных мерзавцев, боксерским ударом угодил одному в ухо, а другого сбил с ног, но подмастерьев было слишком много, и двоим пэрам-протестантам пришлось его спасать. Когда они помогли ему войти в палату лордов, его палантин оказался разорван. К вечеру толпа стала такой плотной, что маркиз Херфорд посоветовал епископам, которым удалось пробраться в палату, не выходить, а лорд Мэндвилл ради своей старой дружбы с Уильямсом тайком провел нескольких из них в свой дом, расположенный по соседству, чтобы они могли провести там ночь. На следующий день толпа, найдя себе лидера в лице безумного сэра Ричарда Уайзмена, за несколько лет до этого ставшего жертвой Звездной палаты, попыталась ворваться в Вестминстерское аббатство, но была отброшена королевской стражей. Упавшая черепица убила Уайзмена и на время отрезвила людей. Король осудил бунтовщиков и велел лорд-мэру, если потребуется, направить против них милицию Сити. Всем своим придворным он приказал иметь при себе мечи, чтобы защитить себя и его.

При поддержке Дигби, уверенного, что все будет хорошо, Карл упорно следовал своему плану. 29 декабря он дал для Лансфорда и высших офицеров рождественский обед в Уайтхолле. Когда они, возбужденные вином и хорошей компанией, вышли на улицу, подмастерья, толпившиеся у дворцовых ворот, встретили их своим обычным криком: «Нет епископам!» Лансфорд, второй раз выхватив меч, пошел на них, и на этот раз случилась серьезная драка, прежде чем эти парни были вынуждены отступить, оставив позади нескольких раненых и арестованных. Слух о происшествии разнесся по всему Сити, и обозленные подмастерья собрались в темноте при свете факелов. Даже Джон Венн, похоже, испугался, что они могут натворить, и призвал их воздержаться от штурма дома лорд-мэра. Вместо этого они ворвались в одну из расположенных в Сити тюрем и лишь потом, усталые, разошлись по домам. В этот день оскорбительные эпитеты «круглоголовые» и «кавалеры» впервые приобрели свободное хождение. «Круглоголовый» было просто презрительным наименованием твердолобых, коротко стриженных подмастерьев, но слово «кавалер», которое так быстро стало ассоциироваться с весельем и галантностью, в то время, когда оно впервые было применено к людям короля, звучало как нечто отвратительное, поскольку походило на испанское «кабальеро», означавшее испанского солдата – жестокого гонителя протестантов и врага нации.

На следующий день, 30 декабря, архиепископ Уильямс сделал неразумный шаг. Дигби уже пытался внести в палату лордов предложение об исключении низов, потому что угрозы с ее стороны лишают текущую парламентскую сессию законной силы, поскольку нарушают свободу депутатов. Лорды отклонили это предложение, поскольку, будучи однажды принятым, такой принцип мог быть распространен на многие законодательные акты, принятые прошлой весной, и сделал бы их недействительными. Теперь идею Дигби высказал – возможно, по его совету – архиепископ Уильямс. В ходе торопливых консультаций со своими товарищами-епископами он составил протест против их насильственного исключения из палаты лордов, упирая на то, что при их отсутствии палата будет неполной и ее решения будут иметь сомнительную законность.

Этот документ вручили королю, который передал его лорду-хранителю, даже не удосужившись прочитать, – упущение, которое можно считать безответственным, хотя не менее вероятно, что от Дигби он уже знал содержание документа. Когда лорд-хранитель, в свою очередь, представил его в палате лордов, он был очень плохо принят не только партией Пима, но и всей палатой, которая уже высказала свое отношение к этому вопросу, когда его поднимал Дигби, и теперь испытывала раздражение, что его поднимали снова. Друзья Пима позаботились, чтобы он немедленно узнал о происходящем в палате лордов. С помощью, которую быстро оказал ему юрист Джон Глинн, он в течение получаса провел в палате общин голосование по обвинению всех епископов, подписавших протест. Лорды, оскорбленные и возмущенные этой неуклюжей второй попыткой признать их сессии не имеющими законной силы, согласились с обвинением, и дюжину почтенных священнослужителей без промедления затолкали в тюрьму, «невзирая на страшный холод, стоявший в восемь часов того темного вечера». В ту ночь подмастерья звонили во все колокола и жгли костры на улицах Сити, но королева говорила послу принца Оранского Хеенвлиту, что ее супруг будет твердо стоять на своем. Момент настал.

Каждая сторона уверяла, что другая собирается применить силу. Пим, прежде чем наброситься на епископов, проинформировал несколько озадаченную палату общин, что против них разрабатывается некий коварный план. Король на следующий день повелел, чтобы милиция Сити была готова выступить против «подлых и неуправляемых людей», нарушающих мир и покой. Но палата общин отправила Дензила Холлеса к королю с призывом послать ту же милицию на защиту парламента от «зловредной партии».

1 января, чтобы показать, что их страхи искренни, члены палаты общин отправились в Судебный комитет в Гилдхолле, чтобы, как они утверждали, быть в безопасности. К тому времени – как и рассчитывал Пим – до короля дошли слухи, что обвинение против королевы неизбежно. Карл посчитал, что не может терять время. Промозглая дождливая зима затрудняла передвижение по дорогам, и отсутствовавшие члены парламента, с помощью которых он рассчитывал устранить доминирование Пима в палате общин, до сих пор не добрались до Вестминстера. Однако Карл думал, что достаточно силен, чтобы действовать без них, и считал, что промедление представляет большую опасность. Первым делом он выпустил прокламацию, в которой осудил ирландцев как предателей, – действие, предназначенное, чтобы опровергнуть клевету о связях его и королевы с восстанием. Затем отправил к Пиму Фолкленда с оливковой ветвью – король прекрасно знал, что она будет отвергнута, – предлагая ему пост канцлера казначейства. Этот демонстративный жест был задуман, чтобы ублажить умеренных и рассеять подозрения. Получив от Пима отказ, Карл назначил канцлером казначейства Калпепера, а Фолкленда сделал государственным секретарем.