Меж тем намерения и приготовления короля, разумеется, недолго оставались тайными и возбудили сильную оппозицию среди сенаторов и шляхты. Во главе этой оппозиции явились такие влиятельные вельможи, как литовский канцлер Альбрехт Радзивилл, коронный маршал Лука Опалинский, воевода русский Еремия Вишневецкий, воевода краковский Станислав Любомирский, каштелян краковский Яков Собеский. Польный коронный гетман Николай Потоцкий, теперь преемник Конецпольского, также оказался на стороне оппозиции. Сам канцлер Оссолинский уступил бурным выражениям недовольных, уже обвинявших короля в намерении присвоить себе абсолютную власть с помощью наемных войск. Ввиду такого отпора король не нашел сделать ничего лучшего, как торжественно и письменно отвергнуть свои воинственные замыслы и распустить часть собранных отрядов. А Варшавский сейм, бывший в конце 1646 года, пошел далее и постановил не только полное распущение нанятых отрядов, но и уменьшение самой королевской гвардии, а также удаление от короля всех иностранцев.

При таких-то политических обстоятельствах Богдан Хмельницкий порвал свои связи с Речью Посполитой и выступил во главе нового казацкого восстания. Эта эпоха его жизни в значительной степени сделалась достоянием легенды, и трудно восстановить ее исторические подробности. Поэтому можем проследить ее только в общих, наиболее достоверных чертах.

По всем признакам, Богдан был не только храбрый, расторопный казак, но и домовитый хозяин. Поместье свое Суботово он успел привести в цветущий вид и населил его оброчным людом. Кроме того, он выхлопотал у короля еще соседний степной участок, лежавший за рекой, где устроил пасеки, гумна и завел хутор, по-видимому названный Суботовкой. У него был свой дом и в городе Чигирине. Но пребывал он преимущественно в Суботове. Здесь гостеприимный двор его, наполненный челядью, скотом, хлебом и всякими запасами, представлял образец зажиточного украинского хозяйства. А сам Богдан, будучи уже вдов, имея двух юных сыновей, Тимофея и Юрия, очевидно, пользовался в своей округе почетом и уважением как по своему имущественному положению, так еще более по своему уму, образованию и как человек опытный, бывалый. Реестровая казацкая старшина того времени уже успела настолько выделиться из среды малорусского народа, что заметно старалась примыкать к привилегированному сословию Речи Посполитой, то есть к панско-шляхетскому, которому подражала и в языке, и в образе жизни, и во владельческих отношениях к поспольству или простонародью. Таков был и Хмельницкий, и если честолюбие его далеко не было удовлетворено, то разве потому, что он, несмотря на свои заслуги, все еще не получил ни полковничьего, ни даже подстаростинского уряда, по нерасположению к нему ближайших польских властей. Именно это-то нерасположение и вызвало роковое столкновение.

По смерти коронного гетмана Станислава Конецпольского Чигиринское староство перешло к его сыну Александру, коронному хорунжему. Последний оставил своим управляющим или подстаростой некоего шляхтича, вызванного из Великого княжества Литовского, по имени Даниил Чаплинский. Этот Чаплинский отличался дерзким характером и страстью к наживе, к хищениям, но был человек ловкий и умел угождать старому гетману, а еще более его молодому наследнику. Он был ярый католик, ненавистник православия, и позволял себе издеваться над священниками. Враждебный вообще казачеству, он особенно невзлюбил Хмельницкого, потому ли, что завидовал его имущественному положению и общественному почету, или потому, что между ними возникло соперничество по отношению к девушке-сироте, которая воспитывалась в семье Богдана. Возможно допустить и то и другое. Чигиринский подстароста начал всеми способами притеснять Чигиринского сотника и объявил притязание на его суботовское поместье или, по крайней мере, на известную часть, причем выманил у него коронный привилей на это поместье и не возвратил. Однажды, в отсутствие Хмельницкого, Чаплинский сделал наезд на Суботово, сжег скирды с хлебом и похитил помянутую девушку, которую сделал своей женой. В другой раз он в Чигирине схватил старшего Богданова сына, подростка Тимофея, и велел жестоко высечь его розгами публично на рынке. Потом схватил самого Богдана, несколько дней держал его в заключении и освободил только по просьбе своей жены. Не раз производились покушения и на самую его жизнь. Например, однажды на походе против татар какой-то клеврет подстаросты заехал Хмельницкому в тыл и ударил его по голове саблей, но железная шапка охранила его от смерти, а злодей извинился тем, что принял его за татарина.

Тщетно Хмельницкий обращался с жалобами и к старосте Конецпольскому, и к начальнику реестровых или польскому комиссару Шембергу, и к коронному гетману Потоцкому: никакой управы на Чаплинского он не находил. Наконец, Богдан поехал в Варшаву и обратился к самому королю Владиславу, от которого уже имел известное поручение относительно черноморского похода на турок. Но и король, по своей ничтожной власти, не мог избавить Хмельницкого и вообще казачество от панских обид; говорят, будто бы в своем раздражении против вельмож он указал ему на саблю, напомнив, что казаки сами воины. Впрочем, помянутое поручение, не сохранившееся в тайне, вероятно, еще более побудило некоторых панов принять сторону Чаплинского в его споре с Хмельницким за владение Суботовым. Чаплинский, по-видимому, сумел выставить последнего человеком опасным для поляков и что-то против них замышляющим. Неудивительно поэтому, что коронный гетман Потоцкий и хорунжий Конецпольский приказали Чигиринскому полковнику Кречовскому взять Хмельницкого под стражу. Приязненный сему последнему, полковник упросил потом дать ему некоторую свободу за своей порукой. Богдан ясно видел, что означенные паны не оставят его в покое, пока не доконают; а потому, воспользовавшись этой свободой, решился на отчаянный шаг: уйти в Запорожье и оттуда поднять новое восстание. Чтобы не явиться к запорожцам с пустыми руками, он, прежде нежели покинуть свое гнездо, с помощью хитрости завладел некоторыми королевскими грамотами или привилеями (в том числе грамотой о построении лодок для черноморского похода), хранившимися у черкасского полковника Барабаша. Рассказывают, будто на праздник святого Николы, 6 декабря 1647 года, Богдан зазвал к себе в Чигирин названного сейчас приятеля и кума своего, напоил его и уложил спать; у сонного взял шапку и хустку или платок (по другой версии, ключ от скрыни) и послал гонца в Черкасск к жене полковника с приказанием от имени мужа достать означенные привилеи и вручить посланному. Поутру, прежде нежели Барабаш проснулся, грамоты были уже в руках Богдана. Затем, не теряя времени, он с сыном Тимофеем, с некоторым числом преданных ему реестровых казаков и с несколькими челядинцами поскакал прямо в Запорожье.

Сделав около 200 верст по степным путям, Богдан пристал сначала на острове Буцке или Томаковке. Находившиеся здесь казаки принадлежали к тем, которые несколько лет назад под начальством атамана Линчая возмутились против Барабаша и прочей реестровой старшины за ее излишнее себялюбие и угодливость полякам. В усмирении этого мятежа принимал участие и Хмельницкий. Линчаевцы хотя и не отказали ему в гостеприимстве, но отнеслись к нему подозрительно. Кроме того, на Томаковке стояла залога, или очередная стража от реестрового Корсунского полка. Поэтому Богдан вскоре удалился в самую Сечь, которая тогда расположена была несколько ниже по Днепру на мысу или так называемом Никитином Роге. По обычаю, в зимнее время в Сечи для ее охраны оставалось небольшое число запорожцев, с кошевым атаманом и старшиной, а прочие разошлись по своим степным хуторам и зимовникам. Осторожный, предусмотрительный Богдан не спешил объявлять сечевикам о цели своего прибытия, а ограничился пока таинственными совещаниями с кошевым и старшиной, постепенно посвящая их в свои планы и приобретая их сочувствие.

Бегство Богдана, конечно, не могло не вызвать некоторой тревоги на его родине среди польско-казацкого начальства. Но он искусно постарался, насколько возможно рассеять его опасения и отклонить до поры до времени принятие каких-либо энергических мер. С сей целью, опытный в письменном деле, Богдан отправил целый ряд посланий или «листов» к разным лицам с объяснением своего поведения и своих намерений, а именно к полковнику Барабашу, польскому комиссару Шембергу, коронному гетману Потоцкому и Чигиринскому старосте хорунжему Конецпольскому. В этих листах он с особой горечью останавливается на обидах и грабежах Чаплинского, заставившего его искать спасения в бегстве; причем свои личные обиды связывает с общими притеснениями украинскому народу и православию, с нарушением их прав и вольностей, утвержденных королевскими привилеями. В заключение своих листов он уведомляет о скором отправлении от войска Запорожского к его королевскому величеству и ясновельможным панам-сенаторам особого посольства, которое будет ходатайствовать о новом подтверждении и лучшем исполнении означенных привилеев. О каких-либо угрозах возмездием нет и помину. Напротив, это человек несчастный и гонимый, смиренно взывающий к правосудию. Такая тактика, по всем признакам, в значительной степени достигла своей цели, и даже польские шпионы, проникавшие в самое Запорожье, пока ничего не могли сообщить своим патронам о замыслах Хмельницкого. Впрочем, Богдан еще не мог знать и предвидеть, какой оборот примет его дело и какую поддержку найдет он в русском народе; а потому уже по чувству самосохранения должен был пока иметь вид смирения и преданности Речи Посполитой. Итак, уже с первых шагов он показал, что не будет простым повторением Тарасов, павлюков, остранинов и тому подобных простодушных, бесхитростных политиков, появлявшихся во главе неудачных украинских мятежей. Наученный их примером, он воспользовался наступившим зимним временем, чтобы к весне приготовить и народную почву, и союзников для борьбы с Польшей.