Так начался наш первый день в летнем лагере полевого учебного аэродрома.

––

* * * * * *

2. Второкурсники

– Эскадрилья, становись! Ровняйсь! Смирно! Напра-аво! Ша-агом марш!

Уже не рота, а эскадрилья. А мы-то думали, что военная шагистика и эти осточертевшие команды, наконец, закончилась. Какое там! Их, кажется, стало больше. Немного нужных, а в основном абсолютно не нужных. Да это и не требовали наши гражданские командиры. Потому что по лагерю строем ходить просто некуда, всё, что нам было нужно, находилось в радиусе от 15 до 30 метров. Третьекурсники строем тут и не ходили. Строем заставляли ходить наши старшины. Прошедшие трёхгодичную военную службу они никак не могли отойти от военных привычек первого курса, где худо-бедно, но были военные командиры. Но Горчуков и его заместитель Тарасов не хотели этого понять. Старшекурсники кричали:

– Эй, старшины, хватит над ребятами издеваться!

– Вы их зря на горшок строем не водите, избалуются.

– Солдафоны, что с них взять!

– Пока вы построитесь, в столовой тараканы весь ужин сожрут.

Действительно, до столовой 20 секунд ходьбы, а на сбор, построение ста пятидесяти человек и прочие команды уходило иногда до десяти минут. Таким вот табуном подходили к двери столовой и потом стояли и ждали. Особенно последние. Да ещё иногда под дождём. Потому что в дверь барачной столовой даже вдвоём сразу было не пройти. Таким же манером возвращались обратно. Тут уж из столовой никто не хотел выходить первым. Пока из дверей выйдет последний откушавший – первый промокнет насквозь. Ворчание, тихий мат, проклятия в адрес старшин. А третьекурсники бегали туда мелкими скачками, за неимением зонтов укрыв головы лётными куртками. Да и в хорошую погоду строем не ходили. Разве только на аэродром на полёты. Но туда-то метров пятьсот.

Построения, бесконечные построения. Подъём – построение. На завтрак построение. После завтрака – построение. На наземную подготовку – построение. Обратно в казарму – построение. На обед – построение. С обеда – построение. Снова двадцатиметровый переход на занятия – построение. Переход в казарму – построение. На ужин – построение. С ужина – построение. Получение указаний начальства – построение. Развод на наряды – построение. И, наконец, вечерняя поверка – последнее построение. Не было построений только туда, куда третьекурсники советовали тоже строем. Это не считая построений по приказанию командира эскадрильи или отряда. Но командир отряда ещё ни разу не беспокоил, командир эскадрильи – несколько раз. Начальник штаба Пикалов, правда, донимал. Но в его обязанности было поддерживать порядок на территории лагеря, а он, естественно, поддерживался с помощью курсантов. И не стариков, конечно. Третьекурсники убирали только вокруг своей казармы.

К вечеру, очумевшие от страшной жары и бесконечных построений мы падали на двух ярусные деревянные нары и пытались заснуть. Но не тут-то было! Те, кто лежали под самым потолком на втором ярусе изнывали от жары и духоты, как в купе вагона с не открывающимися окнами и не имеющими кондиционеров, а кто внизу – от сквозняков и кутались в одеяла, ибо ночи в степи даже летом весьма прохладные. И сверху им сбрасывали свои одеяла. Но ближе к утру деревянная (из досок) казарма охлаждалась, и наверху становилось холодно. Хозяева, просыпаясь от холода, требовали вернуть одеяла. Теперь нижние мёрзли ещё больше, спали, прижимаясь друг к другу, и часть матрасов использовали, как одеяла. В конце концов, началось прямое неподчинение старшинам. Их иногда посылали очень далеко. Курсанты возмущались.

– Да что здесь, концлагерь что ли?

– Мы же не скотина, чёрт возьми! «Аэрофлот» вон и тот лучше живёт. – Это о верблюде.

– Ну да, он хоть строем не ходит.

– Так у него же четыре ноги, как же ему ходить?

– Ничего, наши старшины его на двух ногах научат топать.

– Старшины, какого хрена до командиров не доведёте наши требования? Сами же тоже мёрзнете.

– Свитер? Ну и что, что свой личный? Форму одежды нарушаю? Утром вон плюс шесть всего. А я не договаривался с министерством гражданской авиации тут рахит наживать. Почему третий курс ходит в свитерах, а нам нельзя? Да пошёл ты…

Третьекурсники спали под двумя одеялами, мы – под одним. Им выдали тёплые лётные свитера, которые они носили под лётными комбинезонами, мы носили летние куртки, одевая их прямо на майки, и по утрам жутко мёрзли. Рубашек под лётные куртки не предусмотрено, как и для выходной формы для кителя. Таков тогда был порядок.

Наконец ропот докатился до ушей начальства и скоро с базы приземлился самолёт с одеялами и свитерами.

– Да когда же, чёрт возьми, летать начнём? – возмущались ребята. – Прав Карпушов, половину времени тут козе под хвост уходит. Не рационально как-то всё. Третью неделю наземной подготовкой занимаемся. Вон уже сами инструкторы наши смеются и не знают, что говорить на занятиях. Трёпом занимаемся.

– Чего мы почти месяц тут штаны без дела протираем? – наседал Худой на Тарасова, хотя сам прибыл сюда после сильного растяжения ноги шесть дней назад. – Я летать хочу!

В ответ вспыливший старшина объявил Чингизу сразу два наряда вне очереди. Ему тоже хотелось скорее пойти на полёты. Но он тоже не знал, когда это будет. Иногда вместо опостылевшей наземной подготовки, на которой твердили одно и то же, нас направляли рыть траншеи и ещё какие-то ямы, мы разгружали прибывающие с базы машины с различным барахлом, иногда нас направляли в подшефные колхозы убирать их урожай. А колхозники, радуясь этому, пили водку. Да и всё бы ничего, но изматывала жара – сорок в тени. И начальство вынуждено было запустить душевые. Это были просто старые самолётные баки, поднятые на столбах и с боков оббитые не оструганными досками. Кайф! Туда мы бегали при любом удобном случае. Правда, таджики, туркмены, казахи и прочие южные народы эту жару переносили лучше и душевые игнорировали. От них постоянно пахло потом. А когда столбик термометра опускался до 25 градусов, их начинало трясти, и они жаловались на холодную погоду. А Дядя умудрялся мёрзнуть даже про плюс тридцати.

«Загрустил» Николай Иванович. Грусть его выражалась своеобразно. На базе он уходил на кладбище, а здесь уходил в степь, садился на пригорок и, уставившись в одну точку, яростно драл затылок, сдвинув на лоб фуражку. При этом вид у него был такой, будто что-то мучительно пытался вспомнить и никак не мог. В таком состоянии он мог пребывать часами и старшины, спохватившись, посылали искать его. Он приходил хмурый и неразговорчивый.

– Что, Корифей, кладбище искать ходил? – подсмеивались над ним.

– Далековато тут до кладбища. Рядом только мусульманские.

– А ты на «Аэрофлоте», Коля добирайся туда. Всё-таки, корабль пустыни, – имели в виду верблюда, на боку которого шутники выжгли тавро «Аэрофлот» и эмблему.

Загрустил и Гарягдыев.

– Дядя, – подошёл ко мне. – Я принял решение.

– Какое?

– Вот! – протянул бумагу. – Это рапорт. Не могу больше. На базе в увольнений можно было ходить, а тут куда? Мне скоро тридцать, а я четыре год строем отшагал. Три в Кривой Рога, год здесь. И ещё два. Мне жену надо. Не могу больше.

Я увёл Гену в степь. Степь иногда хорошо лечит от моральных недугов. Походили с ним, попугали сусликов. Как мог, объяснил ему, что до полётов-то остались считанные дни, потерпеть надо, пройдёт эта хандра. Все мы скучаем, но ведь терпим. Иначе время, проведённое здесь, просто пропадёт.

Заскучали и некоторые другие ребята. Но юность есть юность. Уже утром следующего дня и Корифей и другие были иными людьми. Ностальгия проходила быстро.

––

Поздним вечером, когда остывает раскалённый за день воздух, начинают доноситься непередаваемые запахи степи: горьковатые, терпкие и освежающие. В такие предзакатные минуты вспоминается иногда родной край, где родился и вырос. Где прошло детство, и появились первые друзья, первая любовь. Сегодня я дежурный по лагерю. Первый час ночи. Тишина в степи, все спят. Только на стоянках самолётов бодрствуют часовые, да не гаснет свет в караульном помещении.