Никому не по силам понять до конца, что думают другие. Не исключено, что они не думают вообще.

Если уж без обиняков, то, сдается мне, я и сам-то не особенно много думал. Как знать, может быть, что в этом городишке, что еще где-то, дело всей жизни — это всего-навсего игра случая. Ну вот случается на свете то или это. Людей куда-то заносит судьба, а? Так ведь?»

Для него это было непостижимо, и скоро его разум утомился от попыток продвинуться дальше по тропе этих раздумий.

Поэтому он вернулся к теме людей и домов. Об этом, пожалуй, можно было бы поговорить с Натали. В ней было что-то такое простое и ясное. «Она работает на меня уже три года, и как же удивительно, что я никогда раньше не задумывался о ней. Она как-то умеет наводить вокруг такой порядок, такую ясность. С тех пор, как она со мной, все идет куда лучше».

Если бы оказалось, что все время, пока Натали была с ним, она понимала все так, как он теперь только-только начал, — тут было бы над чем поразмыслить. Как знать, может, она с самого начала была готова впустить его в себя. Стоит только начать потакать себе в таких мыслях — вмиг превратишься в эдакого романтика.

Вот она перед вами, эта самая Натали. По утрам она встает с постели и там, в своей комнате, в маленьком деревянном домишке на окраине города, произносит коротенькую молитву. Потом она идет по улицам и вдоль железнодорожных путей на работу и целый день сидит рядом с каким-то мужчиной.

Вот интересная мысль: предположим, просто ради шутки, просто чтобы поиграть — скажем, что она, эта самая Натали, целомудренна и чиста.

В таком случае она наверняка не слишком много думала о себе самой. Она любила, и это означало, что она распахивала двери своего существа.

Перед глазами возникает образ: вот она стоит с распахнутыми дверями своего тела. От нее постоянно исходило нечто и вливалось в мужчину, рядом с которым проходили ее дни. А он не понимал, он был слишком поглощен своими пустяками, чтобы понимать.

Ее собственное «я» тоже начало растворяться в его пустяках, избавило его ум от груза мелких, ничтожных дел и перевалило этот груз на себя, ради того только, чтобы он взамен понял: она стоит перед ним, распахнув двери своего тела. Какой он ясный, уютный, душистый — этот дом, в котором она живет. Прежде чем войти в такой дом, ты и сам должен почиститься. Это тоже было ясно. Натали это удалось, потому что она произносила молитвы и была преданной, искренне преданной благу другого. Способен ли ты тем же способом навести чистоту у себя в доме? Способен ли быть настолько мужчиной, насколько Натали была женщиной? Такое вот тебе выпало испытание.

Что до домов — если начинаешь думать о собственном теле так, будто это дом, то на чем же прикажете остановиться? Можно ведь пойти дальше и представить, что это маленький городок, или большой город, или целый мир.

Это тропа и к безумию тоже. Начинаешь думать о людях, которые без конца входят друг в друга и выходят. Во всем мире ни у кого не остается секретов. Словно по всему миру прокатился великий ветер.

«Люди пьяны от жизни. Люди пьяны и веселы от жизни».

Слова и фразы разносились по Джону Уэбстеру перезвоном, как гром гигантских колоколов. Он сидел на скамейке прямо. Слышали эти слова или нет все эти безжизненные типы на других скамейках? На мгновение ему почудилось, что слова, будто живые существа, могут бегать по улицам его города, останавливать на улицах людей, отрывать людей в конторах и на фабриках от работы.

«Лучше бы идти помедленнее и не терять голову», — сказал он самому себе.

Он попытался пустить свои мысли по другой тропе. Между ним и улицей тянулась узкая полоска травы; на другой стороне улицы — лавка, и перед ней на тротуаре расставлены лотки с фруктами — апельсинами, яблоками, виноградом, грушами; вот там остановился фургон, и из него выгружают еще какую-то снедь. Он долго и внимательно смотрел на фургон и на витрину.

Его сознание скользнуло в другую сторону. Вот он, он самый, Джон Уэбстер — он сидит на скамейке в парке в самом центре городка в штате Висконсин. Стоит осень, со дня на день начнутся заморозки, но в траве по-прежнему таится новая жизнь. Какая же она зеленая — эта трава в маленьком парке! И деревья тоже живые. Они вот-вот вспыхнут яркими красками, а потом на время погрузятся в сон. Для всего мира зеленых созданий разгорится вечерний костер, за которым последует ночь зимы.

Перед миром жизни животной рассыплются яства земные. Они явятся из земли, с деревьев и с кустов, из морей, озер и рек — яства, которые будут поддерживать животную жизнь, покуда мир жизни растительной будет спать сладким сном зимы.

Над этим тоже следовало подумать. Повсюду вокруг него, и это несомненно, множество женщин и мужчин, которые не имеют обо всем этом ни малейшего понятия. Честно говоря, и он сам всю свою жизнь не имел. Он просто поглощал пищу, запихивая ее в собственное тело через рот. Радости в этом не было никакой. Он никогда ничего не пробовал на вкус, никогда ничего не нюхал. Но какой же полной нежных, соблазнительных ароматов может быть жизнь!

Так оно все сложилось, должно быть, когда мужчины и женщины покинули луга и холмы ради жизни в городах, когда начали разрастаться фабрики, а поезда и пароходы — таскать яства земные туда-сюда, тогда-то и стало расти в людях какое-то страшное непонимание. Люди перестали прикасаться к вещам руками и потому утратили память об их смысле. Наверное, так оно и было.

Джон Уэбстер помнил, что, когда он был мальчиком, все это было устроено иначе. Он жил в городе и знать ничего не знал про деревню, но тогда город и деревня были теснее связаны.

По осени, вот как сейчас, в город прикатывали фермеры и привозили всякие вещи в дом его отца. В те времена у всех были огромные погреба, и в этих погребах — ящики, куда можно было насыпать картофель, яблоки, репу. Этим-то премудростям люди выучились. С окрестных полей в дом привозили солому; тыквы, кабачки, капустные кочаны и другие твердые овощи заворачивали в эту солому и прятали в уголок попрохладнее. Он помнил, что мать обертывала груши кусочками бумаги, и они по нескольку месяцев сохраняли свежесть и медовый вкус.

Пусть он и не жил в деревне, но в то время уже понимал, что происходит нечто потрясающее. К отцовскому дому подгоняли фургоны. По субботам в повозке, запряженной старой серой лошадью, приезжала женщина с фермы, подходила к двери и стучала. Она привозила Уэбстерам яиц и масла на неделю, а частенько и курочку к воскресному обеду. Мать Джона Уэбстера шла к двери, чтобы ее встретить, а ребенок поспешал за ней, цепляясь за юбку.

Женщина с фермы входила в дом и чопорно сидела на стуле в гостиной, покуда разбирали ее корзину и доставали из глиняного кувшина масло. Мальчик стоял в углу к стене спиной и изучал ее. Никто не говорил ни слова. Какие странные у нее руки, совсем непохожи на материнские — у той руки мягкие и белые. Руки женщины с фермы коричневые, а костяшки пальцев будто покрытые корой наросты, какие иногда появляются на стволах деревьев. Это были руки, созданные для того, чтобы браться за вещи, браться за вещи крепко.

После того, как люди из деревни уезжали, а вещи были разложены в ящики в погребе — как же здорово было спускаться туда после обеда, когда вернешься из школы! Снаружи облетели с деревьев уже почти все листья, и все кажется таким пустым. Тебе немного грустно, а порой и страшновато, но погреб будто бы подбадривает тебя. Насыщенный запах вещей, душистый, густой и сильный запах! Берешь яблоко из какого-нибудь ящика и стоишь похрустываешь. В дальнем углу смутно виднеются ящики, в которых хранятся, погруженные в солому, тыквы и кабачки, и повсюду вдоль стен мать выставила стеклянные банки с фруктами. Как их много, какое изобилие всего! Ешь себе и ешь, хоть объешься — а все равно снеди будет вволю.

Иногда по ночам, когда поднимешься к себе и заберешься в кровать, думаешь о погребе, о женщине с фермы и о мужчинах с фермы. Снаружи темно, налетает ветер. Скоро будет зима, и снег, и катание на коньках. Женщина с фермы со странными, такими на вид сильными руками проехала в своей повозке по улице, на которой стоит дом Уэбстеров, и свернула за угол. Он стоял у окна на нижнем этаже и, незримый, смотрел ей вслед. Она удалилась в какое-то таинственное место, которое называют деревней. Насколько велика деревня, далеко ли она? Женщина уже добралась? Теперь уже ночь, кругом кромешная темень. Налетает ветер. Неужели она все еще едет, погоняя свою серую лошадь, и сжимает поводья в сильных коричневых руках?