Меня по старой памяти и доброте душевной чета Филатовых привечала в свободное от работы время, подкармливая и одаривая теплом и вниманием. Я отвечал взаимностью. Но гостеприимство “отрабатывал”. Перед обедом читал в семейном кругу литературно-чтецкие программы, коих знал в то время немалое количество. И вот однажды, после исполнения композиции “Мальчиков” по роману Ф. М. Достоевского, разговор перебросился на кино. Леня до этого не снимался. Каково же было мое удивление, когда я в один вечер, практически экстерном, получил высшее образование по разделу мирового кинематографа. Это был какой-то Ниагарский водопад, обрушившийся на мое некиношное миросозерцание. И дело было тут не в именах актеров, которых Филатов знал наперечет, и не в названиях фильмов, десятки из которых были у него на памяти, а в какой-то всепоглощающей, неистовой влюбленности в кино как таковое. Причем этот двухчасовой монолог был насыщен аналитической глубиной, сравнительным анализом, пониманием достоинств и недостатков той или другой ленты. Но самое главное, что осталось у меня в памяти после той встречи — это почти детское желание Филатова когда-нибудь появиться на экране. Я был поражен и полон искреннего сочувствия, что кино пока обходит такого выдающегося киномана.

Позже, когда Филатов появился в “Экипаже”, я сразу вспомнил те гастрольные посиделки и порадовался, что прорыв состоялся и что ничего случайного не бывает: страсть способна победить все. Позднее, когда Леня стал выступать в концертах от Театра на Таганке уже в Москве, где его пародии имели невероятный успех, он начал сталкиваться на одной площадке с Володей Высоцким. Наблюдать за этим соперничеством было необыкновенно интересно. Сознаюсь, это “единоборство” — одно из самых поучительных и ценных наблюдений моей “таганской” молодости. Но прежде несколько слов о спектакле “Гамлет”.

Давно известно, что от начала спектакля зависит, как он покатится дальше. Недаром в старину наставляли: “Господа, возьмите верный тон!”. К примеру, великий Карузо как огня боялся в опере “Аида” первой арии Радамеса. Представьте себе: непьющий Карузо без пятидесяти граммов виски никогда не выходил петь эту самую арию “Милая Аида”. И вот когда трудное верхнее “си” великим тенором бралось и все за кулисами вздыхали с облегчением, спектакль сразу получал другое дыхание.

В “Гамлете” таким камертоном была сцена с призраком, в которой участвуют Марцелл, Бернард и Горацио. Надо было видеть, как Высоцкий из-за кулис следил за труднейшим монологом Горацио в исполнении Филатова, когда призрак вновь возвращается:

Но тише! Вот он вновь! Остановлю

Любой ценой. Ни с места, наважденье!

О, если только речь тебе дана,

Откройся мне.

После короткой, проходной сцены проводов во Францию Лаэрта, которого в ту пору довелось играть автору этих строк, начинался первый, труднейший монолог Гамлета. Из-за кулис видно было, как Высоцкий сразу, с одного оборота, включал себя эмоционально, подхватывая заданный Филатовым тон, и шел по нарастающей дальше:

Каким ничтожным, плоским и тупым

Мне кажется весь свет в своих затеях.

Глядеть тошнит! Он одичалый сад,

Где нет прохода.

Прошло уже более четверти века, как нет Высоцкого и не идет “Гамлет”. Теперь нет и Филатова. Но их голоса, их темперамент и негласное творческое соперничество не уходит из памяти. Почему? Мало сказать, что их отношения были образцовыми, замечательными и сердечными. Было еще что-то очень важное, что знали друг о друге только они и о чем, не исключено, продолжают говорить там, где не только — “дальнейшее молчанье”.

3. Трое в одной карете

До киноактерской параболы одной из лучших театральных работ Филатова был Пушкин в спектакле по композиции Л. Целиковской и Ю. Любимова “Товарищ, верь!”. Здесь он впервые получил главную роль и к тому же материал, позволявший его поэтической натуре развернуться в полную силу. Что он, кстати, и сделал самым превосходным образом.

Пушкиных по замыслу Любимова было пятеро. Дыховичный исключительно рельефно играл Пушкина — гусара, бражника и повесу. Пушкин Бориса Галкина (позже эту роль так же превосходно играл Погорельцев) был чист, непосредствен и по-детски обидчив. Восходящая звезда театра, корифей эпизода Р. Джабраилов играл Пушкина-арапа. Золотухин, на мой взгляд, был Пушкиным, которого сочинил в своем воображении русский народ. А вот тонкий, эфирный материал, где зритель должен был поверить, что Пушкин не только поэт, а к тому же гений, выпал на долю Филатова. Леонид с этой партитурой справился превосходно. Из царской золоченой кареты мне всех Пушкиных было видно как на ладони. В этом спектакле я в одном лице был и Дантесом, и царем Николаем, поэтому по ходу спектакля сталкивался с ними практически в каждой сцене. Чем же отличался Пушкин Филатова от других? Глазами! Фокус был в глазах! Они, не в укор другим исполнителям, которые, повторяю, играли первоклассно, чувствовали по-особенному боль времени. Боль ведь возникает тогда, когда должное и сущее не сходятся в одной точке. (В этом смысле двадцатый век наряду с величайшими достижениями в немалом — “и зрение и слух поверг во прах”.) В России мы это почувствовали во всем, в том числе и в театре. Ведь актеры — дети своего времени. Хорошее и плохое пронизывает их жизнь в неменьшей степени, чем других. (Судите хотя бы по фильму Филатова “Сукины дети”.)

Но тогда, в пору расцвета “Таганки”, Филатов в упомянутом выше пушкинском спектакле работал превосходно. Если коротко обозначить, чем занимался его Пушкин — это сочинением стихов “здесь и сейчас”. Поэтому в исполнительской манере присутствовала значительная доля импровизации. (Надо заметить — мотив “импровизации” у Пушкина — один из излюбленных, а в “Египетских ночах”, как мне кажется, он достигает своего апогея.) У Филатова получался странный фокус. Происходило, если так можно выразиться, помножение пушкинского вечного, отраженного и поныне в сегодняшнем. Об этом “помножении” превосходно сказал Тютчев:

…вдруг знает Бог откуда,

Нам на душу отрадное дохнет,

Минувшим нас обвеет и обнимет

И страшный груз минутно приподнимет.

Так вот, Филатов за звучащими поэтическими строками умел, как никто, поднимать “страшный груз”, не говоря уже о мастерстве его чтения, которое было выше всяких похвал. Позже эти глаза, в которых всегда было больше, чем давал сценарный материал, появились на экране. Они-то и выделили Филатова из плеяды героев экрана его времени.

Не могу не вспомнить еще один трогательный эпизод. По ходу спектакля в уже упомянутой золоченой карете, находящейся в центре сцены, на каждом спектакле в ожидании своего выхода сталкивались Л. Филатов, Н. Шацкая, игравшая красавицу Гончарову, и царь Николай I, то есть я. Находились мы вместе в этой карете недолго, минут пять. Но если учесть, что спектаклей было за сотню, то для поэтической натуры Леонида это были не минуты, а целая вечность. О чем мы только не говорили в этой незабываемой паузе! И я порой думаю: не там ли, в этой золоченой царской карете, “нашептались” те новые чувства, которые соединили Шацкую и Филатова на долгую и счастливую жизнь?

4. Про Федота-стрельца,

удалого молодца,

или Театр Леонида Филатова

В прекрасно изданной Екатеринбургским издательством “У-Фактория” книге “Театр Леонида Филатова” сказка “Про Федота-стрельца, удалого молодца” занимает первое место. Недаром эта сказка посвящена автором жене Нине. Эта пьеса не только первая, но, с моей точки зрения, и лучшая в творчестве Леонида Филатова. И хоть Филатов в начале признается, что сказка “Про Федота” написана по мотивам русского фольклора, мне лично не хотелось при чтении “взвешивать мотивы”, а вот почерк мастера я весомо почувствовал еще много лет тому назад. Именно в тот год, когда Леонид впервые прочитал эту сказку на телевидении.