«Но это в „Гамме“, — полез в гору мой тонус, — а у нас, слава Богу, „Альфа“! Или слава Мне?»
Насмешливо фыркнув, я зябко передернул плечами. Плюс пять, однако… Как в холодильнике. Местные кряхтят, довольно щурясь: «Теплынь!» Ага…
Ладонями я погрел уши, а когда отнял руки, уловил позывные «Звезды КЭЦ» — они неслись откуда-то со средней палубы «Сапсана». Видимо, свободные от вахты ставили программу на «повтор». Фибры моего нутра понимающе резонировали — сам трижды смотрел и пересматривал…
Нестерпимый блеск голого, жесткого Солнца и провальный мрак резких, точно лезвием исполосованных теней… Черный ветер пространства… И — мороз по коже! — рептильное лицо чужого…
Хоть «грации» и ругают своего «режиссенто», в профессионализме Левицкому не откажешь — снято мастерски, а смонтировано и вовсе талантливо. Главное, верится во всё до жути, до головокружения! В наше-то время, когда «Исидис» легко выдаст смоделированную картинку за истинный реал! Слава Наташе…
Недаром вся Европа, с Америкой на па́ру, на ушах стояла, покупая и перекупая «звездный» репортаж. Говорят, Кристу МакОлифф встречали в Вашингтоне, как Гагарина! Впрочем…
Ведь именно Штаты во время оно так и не пригласили «майора Гага» — обаятельная улыбка космонавта номер один запросто аннулировала бы все усилия чернушной пропаганды.
Зато шикарные снимки Риты и Талии, распустивших волосы в невесомости, попали на обложку журнала «Тайм», а Интерсеть переполнилась фотками обеих, анфас и в профиль. Самые последние — с аэродрома «Юбилейный». Не успел «Буран», подбросивший телевизионщиков до Земли, сесть — еще горячий, потрескивавший остывающими плитками теплозащиты — как набежала орда журналюг…
Разумеется, мы с Инной и сами не утерпели, помчались «back to the USSR», только встречали «героинь космоса» на выезде с аэродрома «Чкаловский» — у меня, «лишенца», отобрали все пропуска…
Ритка взахлеб делилась впечатлениями, время от времени мутузя меня, сидевшего за рулем — от избытка чувств или недостатка слов, а Наташа то и дело перебивала ее, выкладывая свою версию…
Подъезжая к Малаховке, обе умаялись. Мы их хорошенечко попарили в баньке, полуживых затащили в дом, где на них напали Юля с Леей…
Ну, и что? Три дня «звёзды КЭЦ» активно ленились — отъедались, отсыпались (регулярно нарушая режим сна в течение ночи…), а теперь уже Инка с Наташкой, как велел жребий, вылетели в Северо-Курильск. Готовиться к погружению на батискафе «Пионер» в Курильский желоб. «Бездна Тускароры» — так называлась новая передача…
— Шеф! — заорал Киврин, белозубо скалясь из люка на крыше «Сапсана». — Реактор стоит, как вкопанный, Корнеев с Вайткусом доделывают обвязку! Так что… Завтра можно вылетать! То есть, отплывать… Короче, сваливать!
— Импульсаторы? — фыркнул я, вопросительно задирая бровь.
— Присобачены!
— Преобразователи?
— Мы их на нижней палубе… того… приэтовали.
— Отражатели?
— Пришпандорены! Фурычат в штатном режиме…
— Осталось тебя на курсы русского языка записать, — брюзгливо покривился я, глядя снизу вверх на пилон с мотогондолами.
На «Лу́не» стояло по восемь турбореактивных НК-87, а «Сапсан» оборудовали всего шестью двигунами, зато какими — «биротативными турбовинтовентиляторными» НК-93. Мощность у них раза в полтора выше, а топливо жрут втрое меньше. Главное, что дальность под шесть тысяч километров — как раз хватит до Табитеуэа…
— Ладно, товарищ Киврин, — вздохнулось мне. — Слушай мою команду! Поплывешь-полетишь без чуткого руководства. Вайткуса прихвати — Ромуальдыч всю жизнь мечтал на коралловом атолле позагорать… Витёк тоже пусть сходит. Больше народу дать не могу — «местов нет». На «Сапсане» четыре мичмана службу несут и семь офицеров. Ракеты мы сняли — три офицера долой. Займете их каюты — и… Счастливого полета-плавания!
Рот у Володьки растянулся не то, что до ушей, а до затылка, по-моему. Вот, не разумею я этих замов — на них ответственность перекладывают, а они сияют, как начищенные…
— Есть! — возбужденно завопил Киврин, прикладывая руку к непокрытой голове. — Так точно, шеф! Бу-сде!
— Скройся с глаз, — буркнул я и, видать, малость переборщил с желанием.
Володька с глухим треском провалился в люк, под гулкий инфернальный гогот экипажа…
Тот же день, позже
Тихий океан, к востоку от острова Онекотан,
борт д/э «Богатырь»
Судну обслуживания полностью подходило его имя. Вымахав в длину метров на двести с чем-то, «Богатырь» вписывался в размеры старой китобойной базы. Даже наклонная площадка слипа имелась на корме, а выше задиралась П-образная балка мощного крана.
Пока что батискаф «Пионер» возлежал на посадочных полозьях, занимая весь ют, от надстройки до уклона слипа. Сорок метров, однако!
Размалеванный темно-розовыми и белыми полосами, батискаф был овальным в разрезе, и эта приплющенность по вертикали как бы сближала его с китами, придавая обтекаемому корпусу живой оттенок добродушия.
Внутри «Пионера», залитые сферопластиком, сцепились четыре титановые сферы рядком, выглядывая за борт толстенными… даже не иллюминаторами, а смотровыми окнами из прочнейшего стекла.
Инка уже сидела внутри, за сквозистым, выпуклым полушарием, и радостно махала мне. Я оперся руками о скользкую стеклянную округлость, и заглянул внутрь.
Улыбающиеся Инкины губы дрогнули, пригашивая радость, но тотчас же расплываясь в ласковости. Почуяв мою тревогу, возлюбленная приложила ладони изнутри, напротив моих пятерней, и погладила их сквозь прозрачную толщу.
— Да вы не волнуйтесь, — послышался голос пилота за спиной, — машинка надежная, проверенная! Я на ней дважды в «Бездну Челленджера» опускался, и хоть бы что!
— Успокоили, — хмыкнул я.
На корме стало людно — суетились «богатырские» спецы, а пилот, расшаркиваясь перед Наташей, приглашал ее на борт. Талия послала мне воздушный поцелуй, и живо поднялась на покатую палубу «Пионера». Одарила всех улыбкой, и скрылась за люком маленькой рубки. Следом забрался глубоководник, бритоголовый и зубастый, подгоняя Левицкого.
— Приготовиться к погружению! — разнеслась команда, дрожа металлическим призвуком.
Все были заняты, действуя без суеты и спешки, и только двое любопытствующих бездельников путались под ногами — я и Каплан, сбежавший из Москвы на Курилы, «лишь бы зря не волноваться».
— Что, Борис Соломонович, — заговорил я, бодрясь, — не спокойно?
— Ой-вей, Михаил Петрович, — длинно вздохнул главред. — С чего тут будешь спокойным? Глубина, как космос, и еще не ясно, где опасней! Вот вернутся девчонки, и я буду радоваться рейтингам. А пока… Жду. Терплю. И тайком глотаю таблетки! Дать? Успокаивающее, на травках…
— Да нет, — вежливо улыбнулся я, — спасибо.
— Понимаю… — грустно покивал Каплан. — Знаете, Михаил Петрович… Я ведь старая акула пера и гиена телекамеры. А теперь еще и аллигатор клавиатуры, хе-хе… Много чего повидал, многих пережил. Вот, недалекая интеллигенция хвалит хрущевскую «оттепель», да ведь то обманка была! Нам вдохновенно врали, критики Сталина жидко испражнялись своими вонючими чернилами на вечную и добрую память о вожде, и мне, знаете, приятно, что на самом верху начали-таки говорить правду. Лучше поздно, чем… — он задумчиво пожевал губами, рассасывая пилюльку. — Честно скажу: не знаю, стоит ли возвращать Волгограду фамилию Иосифа Виссарионовича, но вот площадь Сталина в Новомосковском районе — это здорово, это справедливо! Бывали там, видели памятник? Вучетича работа. Скульптор умер, но дело его живет! Я к чему всё это? Понимаете, Михаил Петрович…
— Миша, — улыбнулся я, — просто Миша.
— Понимаете, Миша… — Каплан слабо отзеркалил мою улыбку. — Думаю, вижу — до Мира Полудня нам еще далеко, но уже развиднелось… Утро, Миша, утро настало! Мне ли не знать? Помните, какие обсуждения шли по реформе образования? Буря! Гром и молнии! Я тогда тоже спорил, пытался перекрикивать самых голосистых. «Чего вы развопились? — надсаживаюсь. — Дети как учились десять лет, так и учатся! По тем же учебникам! Просто учителей подняли повыше, платить стали побольше, а в пединституты сейчас — не хилый конкурс, как моя внучка выражается. В педвузы берут тех, у кого за душой ярко выраженный педагогический талант. Разве это неправильно? Разве наши с вами дети не достойны того, чтобы уроки вели учителя высшей квалификации?»