Его спокойный тон не вызывал у меня никакого беспокойства. Ну подрался и подрался. Он же все-таки мальчишка, а мальчишки все дерутся.

– Да не дерется он! Это его пацаны достают! – просветила меня как-то Машка, когда в очередной раз мы собрались у Вовки дома.

– А чего им надо? – удивилась я.

– Не знаю, – пожала плечами Машка. – Просто достают и все.

Синяки на теле друга не давали мне покоя. Всякое страдание отождествлялось в моем мозгу с мученичеством, а мученичество всегда вызывало во мне отторжение. Я даже в последнее время просила маму читать мне просто о преподобных, юродивых и отшельниках, но только не о мучениках. А тут у меня перед глазами ходил самый настоящий мученик, и мое сердце сжималось от боли. В моей гимназии никого не били. Мы там все были друзьями, и старшие дети любили нас, малышню, а мы обожали их, и о том, чтобы кто-то кого-то бил или даже просто обидел на словах – такого и в помине не было.

– Ты мученик, – так и сказала я однажды Вовке, когда увидела у него под заплывшим красным глазом очередной синяк.

Его бабушка, Марья Ивановна (она в тот день почему-то была не на работе), проходила как раз по коридору мимо Вовкиной комнаты и услышала мой вердикт. Она зашла к нам и вдруг расплакалась. Я, как всегда, когда рядом были взрослые, словно язык проглотила, а Машка с Вовкой кинулись к ней и стали ее утешать.

– Они совсем замучили мальчишку! Совсем забили его! – всхлипывала бабушка. – У него ведь и на животе синяки, и на спине! Я уж и в школу ходила, и к учительнице обращалась, и к директору, но толку никакого! Вовочка не говорит, кто его избивает, и взрослые не знают, кого наказывать.

Машка с детским выражением на пухлом лице жалостливо гладила старушку по спине, а Вовка просто стоял, уткнувшись в бабушкино плечо.

– А может его просто в гимназию нашу перевести? – робко спросила я, продолжая сидеть на диване. – У нас там дети хорошие.

– Да где ж я столько денег возьму на гимназию эту? – горестно спросила бабушка.

– Ему надо научиться драться, – надув детские губки произнесла Машка, продолжая гладить Марью Ивановну по спине. – Если б он знал всякие там приемчики, то раскидал бы этих гадов!

– А у нас в подростковом клубе, кажется, есть борьба, – вспомнила я. – Надо сходить туда и узнать, что там и как. Ты согласен, Вов?

– Не знаю… – Вовка оторвался от бабушкиного плеча и посмотрел на меня. – Даже если я научусь драться, то разве я смогу один против троих пойти?

– Сможешь! – чуть ли ни крикнула я, забыв о своей робости. – Недавно в газете писали, как одна девушка раскидала двух здоровенных парней! Мне папа еще эту статью зачитал, потому что ему понравилось, что хрупкая девушка справилась с двумя громилами. Он хочет, чтоб я тоже драться умела, чтоб защитить себя могла, если что. А те громилы у девушки сумку хотели отобрать, а она как даст одному, как даст другому, и ногами их и руками, и головой! Полиция, когда подоспела, они уже лежали на асфальте все в крови и со связанными руками!

Вовкины глаза блеснули надеждой, и на его худом лице появилась улыбка.

– Сейчас уже поздно, а завтра давайте сходим туда, а? – предложил он. – Сразу после школы. Ты сможешь завтра? – спросил он меня.

– Конечно, я завтра опять не еду в гимназию. Вы во сколько заканчиваете завтра?

– В час.

– Ну так я подойду к часу к школе.

– Нет, – возразила Машка. – Ты лучше сразу иди к клубу, а то около школы у нас вечно хулиганье отирается, а ты такая, что тебя любой обидит и не заметит.

Я испуганно посмотрела на нее. Неужели у них там все так страшно? Как хорошо, что я учусь в православной гимназии.

На следующий день я ждала их у подросткового клуба. Я боялась, что со мной, как с маленькой пойдет мама, но, к моей радости, она не пошла – у нее возникли какие-то там неотложные дела.

Клуб располагался в одном из многоэтажных домов и занимал весь первый этаж и полуподвал. В ожидании я прочитала большую вывеску над дверью клуба. Здесь кроме борьбы обучали еще и танцам, и гимнастике и игре на гитаре, и рисованию. Из клуба то и дело выходили девочки. У всех у них были гладкие аккуратные головки с шишечками на затылке. Некоторые из них несли гимнастические обручи, и мне казалось, что это какие-то необычные девочки, что они из другого мира, где все красиво и интересно.

Вовка с Машкой подошли ко мне веселые и шумные. Вовке сегодня удалось избежать столкновения с хулиганами.

– Надюха, привет! – громко крикнула мне Машка, как будто я стояла далеко, и мне надо орать. – А мы сейчас кота пушистого встретили! Рыжего! Такого толстого! Вовка ему свой бутерброд отдал!

Довольный Вовка стоял рядом и улыбался своей приветливой улыбкой на худеньком лице. Из-под его вязаной шапки торчали как всегда лохматые русые волосы. Он был чуть ниже крепкой Машки и в два раза тоньше нее. И вот это вот тощее чудо еще и еду свою раздает всяким жирным котам!

– Лучше б он сам съел этот бутерброд, – проворчала я, – а то тощий, как… как…

– Как Дрищ! – весело помогла мне Машка.

Вовка тут же насупился, я подкатила глаза, а Машка открыла дверь в подростковый клуб. Мы гурьбой зашли внутрь и оказались в широком и пустом холле. Из холла тянулся вглубь коридор со множеством дверей, из которых доносились детские голоса и смех. Мы неуверенно направились по этому коридору. Вдруг из одной из дверей выскочили две веселые девочки с гимнастическими ленточками и обручами. Своими прилизанными головками с шишками на затылках они напоминали балерин.

Мы с любопытством проводили их взглядом, а потом Машка приоткрыла дверь, откуда они вышли, и заглянула внутрь. Нам с Вовкой тоже было любопытно, но Машка большая и высокая загородила собой весь обзор. Мы только слышали на фоне детских голосов взрослый голос их преподавательницы. Я попыталась подпрыгнуть повыше, чтобы хотя бы из-за Машкиного плеча посмотреть, что там такое происходит. Вовка тоже пару раз безуспешно подпрыгнул, а потом догадался просто раскрыть дверь пошире. Теперь мы все втроем смогли заглянуть внутрь. Это была самая обычная раздевалка. Вдоль стен стояли шкафчики, а посредине, на лавках, одевались похожие на балерин девочки. Из раздевалки была еще одна дверь в большой гимнастический зал, и в проеме этой двери стояли две взрослые женщины. Заметив нас, одна из женщин оборвала разговор и направилась к нам. Я испугалась и спряталась за Машкину широкую спину.

– А вы у нас кто? Записываться пришли?

– Мы? – удивилась смелая Машка, никогда не смущающаяся перед взрослыми. – А вообще-то да! Мы записываться!

Женщина оглядела ее большую фигуру, потом, игнорируя Вовку, перевела взгляд на меня.

– А ты там чего прячешься? Ну-ка, выходи!

Я покраснела и вышла из-за Машкиной спины.

– Тоже хочешь заниматься? – ласково спросила меня женщина.

Я испугано посмотрела ей в глаза, потом глянула на Машку, на Вовку… Мысль о том, чтобы записаться на гимнастику мне даже не приходила в голову. Гимнастика, балет, современные танцы – все это было направлено на движение тела, на красоту этих движений, но все телесное вызывало отторжение у православных. В гимназии у нас приветствовалось только пение, да и то только русских народных песен. У нас там даже хор был, который выступал на всех праздниках. Девочки в этом хоре все были в длинных красных сарафанах до пят, под сарафанами белые рубахи с длинными рукавами, на головах кокошники. Мальчики были в широких штанах и подвязанных на поясе кушаками рубахах. Все прилично и никаких открытых ножек и ручек. Когда они пели свои русские народные песни, мне казалось, что я попала на какое-то шумное собрание русских разбитных баб и парней. Их пение казалось мне грубым, топорным. Но зато учителя, директриса, священники и родители, приходившие на эти концерты, были довольны. В гимназии приветствовалось все русское, народное. Моя мама этого не понимала: «Зачем они детей учат таким бабским песням? Как будто в деревенские бабы их готовят», – тихо делилась она своими впечатлениями с папой. Сама она любила все утонченное, изящное, и одеваться старалась красиво. Прошлым летом ее угораздило зайти по каким-то там делам в гимназию в открытом, нежно-голубом сарафане. Так завуч, когда увидела мамины голые плечи, даже разговаривать с ней не стала – выпроводила ее вон из гимназии.