Судьба – отвратительнейшая концепция, которую современный мир возвел в культ. Однако еще Эпикур в трехсотых годах до нашей эры в пух и прах разнес теорию о предопределенности жизни. Все в руках человека, а Бог, если он существует, лишь наблюдает за нашими нелепыми попытками обвинить его во всех своих неудачах. Но кто такой этот Эпикур в сравнении с сетевыми тарологами, астрологами, симоронскими практиками и прочими шарлатанами? Устаревший мертвый философ павшей империи без сайта-карточки, профессиональных фотосессий, гадальных атрибутов с АлиЭксперсса и ТикТок канала с ежедневными разборами матриц судьбы и рекламными интеграциями собственных мастер-классов. Проще говоря, у Эпикура мертвая медийка, и для двадцать первого века он никто.

Если бы я, как и многие люди, тронулся умом и заказал себе матрицу судьбы, то, судя по всем расчетам, ее энергетическим центром стала бы Глубокая Задница – новейшее созвездие где-то между Козерогом и Водолеем. Родился я щуплым и хилым; на детских фотографиях один-в-один миниатюрная версия Голлума, разве что без гнилых клыков и обвисших мешков под глазами. Через пару дней мне диагностировали защемление позвонков – я задыхался, когда лежал на спине. Однажды вечером, лицезрев в колыбельной синего, как слива, немощного младенца-уродца, мой отец, по словам матери, сам побелел от ужаса и оперативно отправился за хлебом. Два с половиной года мать моталась со мной из квартиры в квартиру: Валерий, Андрис, Раймонд, Сергей… калейдоскоп имен и лиц срослись в единого монстра нашего с ней общего прошлого. Эти бесконечные разъезды по Риге с прицепом в виде ревущего ребенка вымотали мать, и она сбагрила меня в Даугавпилс1 к бабушке с дедом по отцовской линии. Да, мосты сгорели настолько, что даже его собственных родителей накрыло пеплом. Сперва меня подселили к ним на лето, но оно плавно перетекло в осень, потом зиму, потом весну и новое лето. Три года спустя мать как бы невзначай «обрадовала» нас женихом Томасом Вагнером – худосочным немцем с красным лицом и мелкими пустыми глазами, которого дед за спиной обзывал недобитым фрицем. Она предложила поехать с ней в Германию, но я остался в Д-пилсе2.

За одно только детство я насобирал добротную коллекцию «подарков» судьбы: в пять лет грыжа, в восемь шумы в сердце, в девять аппендицит, в одиннадцать опухоль на большом пальце, в тринадцать прыгнул с тарзанаки в карьер, но веревка лопнула за два метра до воды – как итог перелом шейки бедра, год на костылях и пожизненная хромота. Вот так выглядит воистину невезучий человек, а ведь это даже не половина всей коллекции; перечислять можно до бесконечности. И будь моя воля, я бы опустил предысторию, чтобы не сойти за нытика, но без нее будет неясна моя ненависть к судьбе и причина одного судьбоносного выбора.

Так или иначе, но я умудрился дожить до тридцати: переехал в не самую престижную столицу, выучился в не самом престижном университете, устроился не на самую престижную должность юриста в не самой престижной компании, зато женился на прекрасной девушке – это, наверно, единственная настоящая победа в моей жизни.

Спустя два года в браке мы решились завести ребенка, а вчера из-за сильных схваток Иру положили в роддом. По прогнозу акушера-гинеколога она родит в течение следующих двух суток. И вот как бы на моем месте поступил нормальный, любящий муж? Скорее всего, забыл бы обо всем на свете, и с утра караулил под окнами роддома, пробиваясь в палату, а, попав туда, подобно Санчо Панса исполнял любые, даже самые абсурдные просьбы жены, после чего всю ночь до следующего утра снова караулил под окнами. Таков был и мой план, когда я, преисполненный самыми светлыми мыслями, ехал домой. Однако кто-то сверху (или снизу) злорадно так посмеялся над этим планом.

Ночью я не мог заснуть из-за смешанного чувства тревоги и эйфории, словно у меня передоз, и тело вот-вот взорвется искрящимся фейерверком. Сумка с Ириными вещами была собрана задолго до восхода солнца, а я бродил из комнаты в комнату и раз в десять-пятнадцать минут проверял время. В семь утра, когда я уже вышел из квартиры и сунул ключ в замочную скважину, мне позвонила бабушка.

– Сашка, деду плохо. Приезжай, – сообщила она в присущей себе манере: односложно и невозмутимо, но на последнем слове ее голос дрогнул.

– Ба, что стряслось? – она лишь повторяла, как мантру, что деду плохо, и я должен приехать. На просьбу передать ему трубку, отвечала, мол, у него совсем нет сил говорить.

Сперва мне пришлось поехать в роддом, но туда меня не пустили – охранник встал с противоположной стороны входных дверей и указал на табличку «Часы посещения с двенадцати до пяти». Вручив ему Ирину сумку вместе с пятьюдесятью евро «компенсации», сам я рванул через всю страну в Даугавпилс.

Пока за окнами автомобиля чередовались однообразные латвийские поля-пустыри-пастбища, я в полной тишине думал и переживал за деда. Если вкратце, то он бывший работник трамвайного депо и инвалид. В восемнадцать лет, за полтора дня до рождения моего отца, попал в аварию и потерял правую ногу по колено, левую руку по локоть и глаз. При этом каким-то образом сохранил бодрость духа, и самые яркие воспоминания из детства у меня связаны именно с дедом. Он часто болел, но всегда храбрился и никогда не жаловался. Если сейчас он не в силах даже говорить, значит, все серьезно.

Около девяти утра мне позвонила Ира. Я ей все объяснил, и она меня поддержала. Мы оба понимали, что, скорее всего, ребенок родится до моего возвращения в Ригу. Наверно, это к лучшему. Присутствуй я на родах, и что-нибудь обязательно пошло бы не так. Но разве уже не пошло?

Припарковавшись во дворе, я заглушил мотор и, слишком сильно загнавшись неприятными мыслями в дороге, не мог заставить себя вылезти из салона. Метрах в двадцати от парковки располагалась советская песочница, видавшая виды еще в моем детстве.

Перед глазами проскользнули фантомы прошлого. Дед, выстругавший для ноги палку с креплением, а для руки насадку с крюком, и я; мы д-пилские пираты, а песочница – наша бригантина. Весь двор – огромный океан с островами-клумбами, сокровищами и морскими чудовищами. Мы бороздили его просторы и брали на абордаж скамейку с бабушкой-капитаном-испанского-флота, которая, отбиваясь от нас, пыталась дочитать очередной выпуск МК-Латвии3. Сейчас песочница была без песка, а от скамейки сохранился лишь проржавевший каркас со вспухшим от влаги обломком доски. Зажмурившись, я даже почувствовал на губах соленый привкус морского бриза и рыбно-тухлый шлейф коричневых водорослей на пляже Юрмалы4. Мне сразу полегчало, и я вышел из машины.

Поднявшись на седьмой этаж, нажал кнопку дверного звонка – тишина. Видимо, бабушка все-таки обратилась в отшельники и сломала звонок. Тогда я постучал. За дверью послышались шаркающие шаги.

– Давай, заходи уже, а то мне сквозняком шею надует, – пробурачала бабушка, открыв дверь и тут же закутавшись в свой несменный ситцевый халат зелено-фиолетового цвета.

– Как дед? – спросил я, не заметив обеспокоенности на ее лице, скорее, недовольство, как если бы в магазине ей пробили пару товаров без скидки.

Небрежно махнув рукой, будто я спросил какую-то глупость, она пошаркала к холодильнику. На кухонном столе как раз была подготовлена чашка с остывшим чаем. Дверца холодильника открылась, и меня окатило мощным амбре просроченной колбасы и прокисшего творога. Бабушка же, не реагируя на неприятный запах, достала с верхней полки корку хлеба с тонким слоем сливочного масла; этот «бутерброд» явно лежал там не первый день.

– Ба, так как дед? – повторил я.

– Каком к верху, – отчеканила бабушка. – Ирка когда рожает?