Она замолчала, глядя на него глазами, полными любви и нежности.

– Я тоже ничего не понимаю, – произнёс Роман. – Но зато я знаю. И это – самое главное, это важнее всего. Я знаю всё о нас с тобой.

– И я знаю! – быстро и радостно ответила она. – И мне ничего не нужно, кроме этого знания. Потому что… я жива тобой.

– А я жив тобой, мой ангел, мой свет. Ты вернула мне жизнь, ты вернула мне сердце.

– Я люблю тебя, люблю тебя… – шептала Татьяна в истоме, закрывая глаза. Он взял её руку и, склонив голову, припал к ней долгим поцелуем.

Антон Петрович, с умилением глядя на молодых, приложил палец к губам, и громко говорящие и смеющиеся гости стали постепенно смолкать. Вскоре все замолчали и смотрели на молодых, которые, напротив, никого замечать не хотели.

Так продолжалось некоторое время, и вдруг тихий женский голос, появившись как бы ниоткуда, запел нежно и красиво:

Это пропела Лидия Константиновна. Она смотрела на молодых, в глазах её стояли слёзы.

Всё происходящее было до такой степени естественно и трогательно, что никто не захлопал восторженно, не закричал “браво”, все молча сидели, глядя на молодых. Посреди этого молчания медленно поднялся Куницын с бокалом в руке и произнёс тихо, но внятно:

– За любовь.

Все встали и выпили.

Вдруг со стороны луга раздалось робкое покашливание. Неподалёку от террасы возле кустов сирени стояли Фаддей Кузьмич Гирин, Аким и Савва. Крестьянская толпа же по-прежнему темнела за липами.

– Так, так… – Антон Петрович поставил пустой бокал, приложил салфетку к губам и повернулся к мужикам:

– Нуте-с, с чем пожаловали?

Привычным движением огладив бороду, Гирин заговорил:

– Мы, Антон Петрович, стало быть, от всего обчества как бы к вам. Прощения просят мужички. Каются.

– Каются? – переспросил дядюшка, делая знак Аксинье, чтобы она начала разливать чай.

– Каются, ох каются, – забормотал Савва, страдающе качая плешивой головой. – Бес попутал, вот и сцепились, а теперича прощеньица просят, чтоб не серчали на них, дураков.

– Не серчали? – Антон Петрович подмигнул Роману. – А ежели осерчаем?

– Не серчай, Антон Петрович! – заговорил Аким, подходя ближе к террасе и кланяясь в пояс. – На меня, дурака, серчай, я всю эту смуту затеял, а народ тутова ни при чём! Прости нас, дураков, ради дня такого, и вы, Татьяна Александровна, простите, и вы, Роман Лексеич!

– А у меня попросить прощения ты не собираешься? – воскликнула тётушка. Вместо ответа Аким опустился на колени и, коснувшись лбом земли, замер.

– Ну хватит, хватит! – махнул на него Антон Петрович. – Теперь, чай, не старые времена.

– Акимушка, встань, не доводи меня до слёз! – проговорила тётушка.

Аким медленно поднялся с колен. В его посерьёзневшем лице тем не менее чувствовалось лукавство.

– Да, брат, на колени падать вы все мастера! – весело заключил дядюшка. – Ну посуди сам, хорошо ли в такой день – и по мордасам бить?

– Не по-божески, ох не по-божески! – качал головой Фёдор Христофорович.

– М-да. – Дядюшка повернулся к молодым. – Что же с этими карбонари делать будем?

– Простите их, Антон Петрович, – сказала Татьяна.

– Простите, дядя, – вторил ей Роман.

– Прости, Антоша, – улыбалась тётушка.

Антон Петрович посмотрел на гостей.

– Простить! Простить! – заговорили все.

Антон Петрович поднялся и торжественно объявил:

– Прощаю!

Аким радостно повернулся назад и, махнув шапкой, крикнул:

– Проща-а-а-ет!

Радостный крик толпы долетел до террасы, и крестьяне повалили к дому.

Когда они подошли, Антон Петрович крикнул:

– Ну что, озорники, каетесь?

– Каемся, каемся, батюшка! – закричали мужики.

– Ну то-то же! Чтоб без озорства! А теперь – гуляйте!

Мужики в знак благодарности кинули вверх картузы, бабы тут же затянули песню и поспешили к столам.

– Какие они милые! – воскликнула Татьяна, следя за крестьянами.

– Они – наши братья, – сказал Роман.

А за столом всё уже было готово к чаепитию: ароматный чай дымился в чашках тонкого китайского фарфора, нежные клинья торта дразнили своей прелестью, варенья всевозможных сортов, печенья, сладости теснились на столе.

Но едва все потянулись к чашкам, как Антон Петрович предупредительно поднял палец и произнёс:

– Друзья мои, разрешите мне сказать один не совсем обычный тост.

– А у тебя, Антон Петрович, обычных тостов и не бывает! – воскликнул Красновский, и все засмеялись.

Антон Петрович встал и прижал руку к груди:

– Прошу вас покорнейше. То, что я собираюсь сказать, очень, очень важно…

– Значит, Антоша, все предыдущие твои тосты ничего важного не содержат? – воскликнула тётушка, и смех усилился.

– Умоляю! Умоляю! – прижимал руки к груди дядя.

– Как тамада – разрешаю! – кивнул Красновский.

– Но – с условием! – погрозил пальцем Рукавитинов. – Чтобы чай не остыл!

– Не остынет, не остынет, любезные друзья мои, уверяю вас, – качал головой Антон Петрович. – Он не может, не смеет остыть, потому что речь в моём тосте пойдет о его начальнике, о замечательном, удивительном снаряде, о меднобоком ворчуне, известном среди людей под именем самовар!

– Вот это да! – засмеялся Красновский.

– Первый раз услышу тост о самоваре! – смеялась Красновская.

– Ау, Антон Петрович, кудесник! – качал головой Фёдор Христофорович.

Дядюшка же привычным жестом поднял обе ладони, прося тишины, и она наступила. Крестьяне, выдвинувшие столы на луг и пировавшие за ними, заметили это и тоже смолкли.

– Друзья! – заговорил Антон Петрович. – Будучи полноценными детьми прогресса и цивилизации, все мы являемся в какой-то степени жрецами культуры и аматёрами различных искусств, ибо чувство прекрасного, вложенное в наши бессмертные души Создателем, требует удовлетворения если не в сотворении произведений искусства, то хотя бы в созерцании этих творений. Созерцая бессмертные шедевры, мы удовлетворяем, так сказать, эстетический голод и одновременно формируем и развиваем свой эстетический вкус, позволяющий нам судить о произведениях искусства, выделяя и превознося бессмертные, оценивая хорошие и отбрасывая дурные. Таким образом эстетическая самостоятельность людей, или, как выразился бы Николай Иванович, их эстетическая автономия, складываясь воедино, образует, собственно, эстетику всего человечества, эстетику как феномен культуры, которая в свою очередь начинает формировать эстетические вкусы отдельных личностей, замыкая тем самым этот божественный круг. Итак, мы учимся у эстетики, и эстетика учится у нас. Цивилизованный и культурный человек способен отличить полотно мастера от пачкотни дилетанта, стихи гения – от потуг жалкого рифмоплёта, игру подлинного трагика – от вымученных кривляний театрального проходимца. И всё это потому, что нас воспитывала мировая культура на примерах своих лучших представителей. Нас воспитывали Рафаэль и Бах, Шекспир и Пушкин, Кант и Моцарт. И это прекрасно, что мы культурные люди. Но! Есть в этом прекрасном круговороте эстетического воспитания и свои издержки. Любуясь Рафаэлем, мы автоматически ищем других Рафаэлей; слушая Моцарта, мы взыскуем новых Моцартов; читая Канта, мы жаждем неизвестных Кантов. Рафаэль, Моцарт, Кант, Гораций светят нам всю жизнь столь ярко, что подчас затмевают всё остальное, и мы подчас слепнем от сияния этих вечных светил и ищем подобных, не замечая порой поистине чудесного в нашей обыденности и повседневности, которую некоторые столичные снобы привыкли именовать серой. Но не верьте, друзья мои, этим филистерам от искусств, ни на грош не верьте! Человек, по-настоящему понимающий и ценящий красоту “Сикстинской мадонны”, разглядит её и в заброшенной пасеке, а подлинный любитель божественного Моцарта услышит чудесные гармонии и в скрипе невзрачной телеги. И это не шутка и не курьёз, друзья мои! Сегодня, сейчас я собираюсь доказать вам правомерность своего тезиса. Взгляните, друзья! Перед вами посередь стола стоит совсем обычная вещь, к которой мы с детства привыкли. Стоит самовар. Медный круглобокий трудяга, всю свою жизнь честно поящий нас чаем и не требующий взамен никакой награды. Минуют годы, десятилетия, и после неоднократных починок и полудок этого труженика выбросят на свалку, чтобы никто из тех сотен смертных, что грелись теплом его нутра, уж никогда боле не вспомнил бы его. Но эстетическая автономия, о которой я говорил, позволяет нам не только увидеть чудесное, но и показать его другим людям. Так вот, друзья мои, я показываю вам это чудесное. Посмотрите! Перед вами стоит чудесный снаряд, изумительная, так сказать, конструкция, не имеющая европейских аналогов. Как прост и в то же время изыскан он! Сколько скрытого достоинства в этих ножках, кранике, решётке с чайником! Нет, вы только полюбуйтесь этими круглыми боками, этими изгибами и выступами. Сколько прелести в этом снаряде! Как он прост, как гениально прост он! До какой степени надо любить человечество и человека, чтобы создать такое чудо! Вода, угли – и вот уж кипит он, посвистывает, зовёт к столу! Может ли сравниться с ним убогий немецкий чайник на спиртовке? Или английская водогрейка? Нет, не могут! Ибо нет в них

, а есть только рассудок. Самовар же наш как будто специально создан для русского человека, для русской души, кочующей по бескрайним российским просторам! Для самого далёкого путешествия сгодится он и никогда не станет лишней обузой; в любом поприще, при любой погоде выручит, обогреет, наполнит сердце надеждой. На снегу, при лютой метели, под проливным дождём, в промозглой ночи при ледяном ветре будет уверенно стоять он на своих медных ногах, гордо подставя свои бока стихии, дымя трубой и набирая тепло, несмотря ни на какой холод, чтобы вскоре победоносно засвистать паром, наперекор, так сказать, бесчеловечной природе, знаменуя своим свистом торжество русского характера. Услышит этот свист сидящий рядом путник и сразу забудет про непогоду, ибо напомнит ему меднобокий свистун о родном доме, об уюте семейном, о родных и близких. Заварит он душистый чай и будет пить, сидя бок о бок с тихо посвистывающим крутобоким другом, хваля и прославляя в душе того безымянного русича из славной породы Кулибиных и Ломоносовых, который впервые смастерил сей замечательный снаряд и тем самым увековечил свою, пусть и безымянную, славу…