Роман поплыл к нему.

– Андрей Викторович, моё почтение! – крикнул он, с удовольствием разгребая воду.

– Взаимно, взаимно… – пробормотал Клюгин, не поднимая своей большой головы.

– Что это вы? – спросил Роман, вставая на дно. – Смотрите, туча какая! Чудесно как!

Он захватил пригоршнями воду и бросил вверх над собой.

– Ничего чудесного… что за чёрт…

– О чём вы? Отчего вы не в бане?

– Да сдалась мне эта баня, – раздражённо процедил Клюгин, сдирая бумагу с куска грубого тёмно-коричневого мыла. – Вот ведь прилипла, как сволочь…

Отодрав бумагу, он бросил её в реку, а сам, поплескав на себя водой, стал намыливаться.

– Андрей Викторович! – рассмеялся Роман, выходя из воды. – Что вы делаете? Почему здесь, а не в бане?

– В бане пусть парятся господа буржуи. А я уж как-нибудь.

– Да право, идите туда, что же вы так не по-человечески?

– Не хочу. Там этот идиотствующий Красновский. Я слышал, как он там ревёт, как буйвол кастрированный.

– Но это же невозможно, здесь, прямо в речке?

– Всё, всё возможно, молодой человек, – пробормотал, усмехнувшись, Клюгин и стал намыливать остатки растительности по краям головы. Причем для этого он низко склонился, едва не касаясь плешью воды. Роман смотрел на фельдшера с любопытством зоолога, разглядывающего невиданную особь.

Вдруг дверь бани распахнулась, и в клубах пара из неё белым колобком выкатился отец Агафон. Быстро, по-муравьиному перебирая коротенькими ногами и выкрикивая: “Караул!”, он пронёсся по мостку и, чуть не задев Клюгина, бултыхнулся в воду.

В двери показались остальные герои банного сражения.

Вынырнув, отец Агафон, видимо не доставая дна, стал шлёпать по воде руками, погружаясь, выныривая и повторяя всё то же: “Караул!” Все, за исключением Клюгина и хохочущего Петра Игнатьевича, бросились его спасать и вскоре вытянули, посадили на ступеньки мостка. Батюшка долго не мог прийти в себя и, крестясь непослушной дрожащей рукой, бормотал, икая:

– Караул… Господи, помилуй… Караул… Господи, спаси и сохрани… Ох…

Антон Петрович и Роман, поддерживая батюшку, принялись не слишком серьёзно успокаивать его. Николай Иванович, улыбаясь, поздоровался с Клюгиным, вошёл в воду и поплыл. Красновский же, перестав хохотать, отбросил веник и с диким криком “Поберегись, Навуходоносор!” бросился в воду.

Батюшка вздрогнул, втянул голову в плечи, закрестился быстрей:

– Господи, Господи, помилуй…

Белый от мыльной пены Клюгин брезгливо поморщился:

– Вот до чего доводит панславянизм. Наберёмся, дескать, ума у мужика. Ну-ну…

Он заткнул уши пальцами и опустился с головой под воду. Антон Петрович, красный как рак, устало рассмеялся и полез в реку, говоря:

– Ай да Красновский! Ай да великий человек!

Красновский же, вынырнув на середине речки, поплыл по течению, шумно молотя воду.

– Что случилось, Фёдор Христофорович? – спросил Роман, хотя прекрасно понимал, что произошло, даже мог бы представить это в лицах.

– Запарил, запарил, – забормотал батюшка, – вконец запарил. Ещё б малость – и служите панихиду по отцу Агафону… ох… – Он всхлипнул и тяжело вздохнул.

– Чего же вы поддались?

– А как же тут, родной мой, не поддашься? Как не поддашься, когда человеком страсти такие владеют? Он же лютует, прости господи! Ох, запарил… совсем запарил…

– Что же вы, сколько лет паритесь, а не привыкнете, – равнодушно пробормотал Клюгин, выходя из воды и не глядя на о. Агафона.

– Господи… ой, Господи… – вздохнул батюшка, и, оглянувшись, позвал слабым голосом: – Тимоша! Принеси простынь.

Через минуту явился Тимошка и накинул на плечи батюшки простыню.

Красновский с Антоном Петровичем и Николаем Ивановичем сплавали на другой берег и, вернувшись, возжелали традиционного “водяного чаепития”.

К нему всё давно было готово, и вскоре все, включая Клюгина, стояли по грудь в тёплой, пахнущей илом и песком воде вокруг квадратного стола, покоящегося на врытых в дно сваях. Посередине стола возвышался начищенный медный самовар, вокруг него теснились розетки с вареньями, тарелки с пирогами, плюшками и ватрушками.

“Водяной чай” всегда пивался здесь из больших фаянсовых кружек и казался особенно вкусным. Роман с удовольствием прихлёбывал чудесный напиток, чувствуя, как катастрофически темнеет кругом.

Все поняли, что грозы не миновать, и пили чай торопясь, обжигаясь, а поэтому преимущественно молча. Лишь Красновский, шумно втягивая в себя чай, успевал произнести что-то восторженно-дикое.

– Эх, друзья, вот что нам надобно! Вот что сердцу русича угодно, – бормотал он, – Блошка банюшку топила… адская прелесть! Адская!

– Что вы эдакое говорите, Пётр Игнатьевич, – сокрушительно качал головой отец Агафон. – Бога побойтесь!

– В бане он ни Бога, ни чёрта не боится, – заметил Антон Петрович, с аппетитом поедая плюшку.

– В бане я – адский Наполеон! – хохотал Красновский, вздрагивая жирными покатыми плечами.

– Ох, страшное городите, – тряс мокрой бородой батюшка.

Клюгин молча пил чай, лицо его имело своё постоянное устало-брезгливое выражение.

Вдруг кругом стало совсем тихо и сумрачно. Не лаяли собаки, не слышались никакие звуки. Все словно по команде замерли и подняли головы. Фиолетово-серая туча была так низко, что казалось, вот-вот коснётся голов. Пётр Игнатьевич собирался что-то сказать, как удар грома раздался наверху. Он был глухой, раскатистый, словно выстрел из старой мортиры.

– Царица Небесная, Пресвятая Богородица, помилуй нас, – торопливо закрестился отец Агафон, отчего потревоженная вода захлюпала вокруг него.

– Ничего, после грозы допьём, – решительно заключил Антон Петрович и полез из воды.

– Тимошка, снеси в предбанник! – крикнул Красновский, захватив с собой ватрушку и неловко следуя за Антоном Петровичем.

– Мерзкая погода… – пробормотал Клюгин, направляясь на берег, оступаясь и проваливаясь в воду.

Роман же, зачарованный мощью тучи, остался стоять на месте.

Второй раскат грома был резкий, словно там вверху чьи-то чудовищные руки расщепили и разодрали вдоль огромное дерево и обе половины его повалились на землю, отозвавшись дребезжанием в оконных стеклах.

– Рома, догоняй! – крикнул Антон Петрович, и все четверо скрылись в бане. Подбежал Тимошка, захлюпав водой, подхватил самовар и понёс прочь.

Роман не двигался.

Третий удар был громче предыдущих; жалобно звякнули забытые в кружках ложечки, Роман почувствовал, как заколебалась вода.

И сразу же крупные капли стали падать всё чаще и чаще, тревожа тёмную гладь расходящимися и смежающимися кругами; кругов становилось всё больше, и вдруг стена белой воды сразу обвалилась сверху. Река словно вскипела и поднялась. Роман смотрел, как ливень хлещет по столу, играет в кружках, переполняет вазочки с вареньем, стучит по румяным пирожкам и ватрушкам. Он поднял свою кружку и отхлебнул разбавленный дождём чай. Вкус его был изумителен. Прохладные струи текли по лицу, плечам и груди. Он поставил кружку, повернулся к кипящей реке, оттолкнулся и поплыл, раздвигая рыхлую поверхность воды.

Наверху загрохотало, сзади кто-то звал его по имени, но Роман плыл в кипящей белой стихии, не обращая ни на что внимания, плыл и улыбался.

Субботний ливень прошел недаром для крутояровских лесов: миновало три-четыре дня, и появились первые босоногие вестники ещё одной страсти семьи Воспенниковых. Ими оказались ребятишки и бабы, набравшие по полным кузовкам молодых, только что вылезших из земли грибов.

Решено было идти в четверг, и после долгих сборов, многословных препирательств и подробных обсуждений настал долгожданный час.

Появившееся недавно солнце ещё выпутывалось из объятых прохладой лип, когда Аким подогнал к дому Воспенниковых новую, набитую сеном телегу и, спрыгнув, поспешил к крыльцу, на котором стояла Аксинья с двумя корзинами упакованного съестного.

– Здорово, кума! Давай-ка! – взял Аким у неё корзины. – Где же хозяева?