Совсем по-иному плясал Стенька. В его пляске не было особых замысловатостей и лихих вывертов – движения его крепкого коренастого тела были общеизвестны, словно приёмы косьбы или молотьбы, и давно усвоены мужиками, плясавшими так же, как и он. Стенька не прыгал, не свистал, не крякал уткой, а плясал совершенно обычно. Но в этой обычности, в простоте и силе Сенькиного танца, в его искреннем порыве было то, что подкупало и пленяло многих. Стенька плясал как честный труженик, и народу была по сердцу его пляска.

Хлопающая в такт толпа начала было подбадривать плясунов выкриками, но Фаддей Кузьмич предостерегающе поднял руку:

– Шабаш! Не замай!

Выкрики смолкли.

Состязание шло полным ходом. Стенька и Митро-ха плясали так, что, казалось, этому не будет конца, никто из них никогда не устанет и не уступит другому.

Но прошла четверть часа, и первые признаки усталости проступили в их движениях: уже не так лихо подпрыгивал и свистал Митроха, не так крепко и ладно бил ногами Стенька.

А ещё через четверть часа на лугу творилось невообразимое: толпа ревела, заглушая музыкантов, на плясунов же было страшно смотреть – еле двигаясь, шатаясь, едва не падая со столов, они тем не менее плясали, повторяя всё те же коленца, но только гораздо медленней, рубахи их были мокры, пот струился по багровым лицам, капли летели в стороны,

– Стенька, не выдай! – кричал Аким, так же побагровевший, как и сын.

– Митроха, пляши, убью! – сжимал кулаки Марей.

– Пляшите, черти! – кричали в толпе.

– Стенька, не поддавайся! – кричал Антон Петрович.

– Митроха, Митроха! – не смолкал Красновский.

– О боже, я не могу это видеть! – В волнении тётушка отвернулась, закрыв лицо руками.

– Господи, помилуй! – крестился Фёдор Христофорович.

– Молодцы! Просто молодцы! – восхищённо повторял Рукавитинов.

– Полегче, полегче, братцы! – качал головой Куницын, хотя глаза его сияли восторгом.

– Они же могут умереть! – В сильном волнении Татьяна сжала руку Романа. – Милый, останови их!

В глазах её светились боль и сострадание.

– От этого не умирают! – порывисто обнял её Роман. – Это свобода! А она не даст умереть!

– Ты уверен? – спросила она.

– Да, да! И умоляю тебя, всегда верь свободе, доверяй ей! Она прекрасна, она всем платит благодатью за веру, за преданность! Обещай мне, что ты будешь верна свободе! Обещай!

– Я… обещаю, – произнесла Татьяна, доверчиво глядя ему в глаза.

В этот момент Митроха, неловко взмахнув руками, пошатнулся и повалился со стола на траву, и все поддерживающие Стеньку победоносно закричали.

Митроха с трудом поднялся на ноги, шатаясь, опёрся руками о стол, силясь вскарабкаться на него, но толпа заревела сильней, послышались насмешливые выкрики, свист, и он махнул рукой и бессильно сел.

– Аа-а-а-а! Наша взяла! – во всю глотку кричал Аким, хлопая себя по коленям.

– Тьфу! Невдаль драный! – в сердцах плюнул Марей в сторону сидящего на траве Митрохи.

Стенька же, хоть и шатался, как камыш, продолжал по инерции плясать.

Аким с двумя своими братьями – такими же отчаянными, чернобородыми и белозубыми мужиками – подскочил к столу.

– Наша взяла! Наша взяла! – закричали братья, сволакивая Стеньку со стола, и через мгновение его принялись подбрасывать на руках.

– Молодчина! – гремел Антон Петрович, потрясая часами. – Сюда, сюда его несите!

Красновский, морщась, как от зубной боли, полез во внутренний карман пиджака за бумажником.

– Ну герой, ну герой! – повторял Фёдор Христофорович.

– А тот-то вон как уплясался! – посмеивалась попадья. – Ой, вот озорники!

Стеньку поднесли к террасе, поставили на ноги. Антон Петрович подошёл к нему, обнял и трижды поцеловал, повторяя:

– Молодец! Молодец! Молодец!

Затем он взял ослабевшую потную руку плясуна и вложил в неё часы.

– Носи, брат, на здоровье!

– Ура! – крикнул сияющий от счастья Аким, и столпившиеся у террасы мужики дружно закричали “ура”.

Татьяна вдруг подошла к Стеньке и, произнеся: “Спасибо вам”, поцеловала его в пылающую румянцем щёку.

Крестьяне закричали громче, парень же, зардевшись ещё сильней, потупил глаза.

– Теперь ты веришь? – спросил Роман у Татьяны.

– Верю! – радостно ответила она.

Часы на террасе пробили восемь. Как ни был дядюшка захвачен чествованием Стеньки, он тут же отреагировал на перезвон.

– Так, так! Отлично! Никита! Никита!

Стоящий неподалёку Никита шагнул к нему, почтительно улыбаясь.

– Как наше чудо-юдо?

– Всё готово! – кивнул головой Никита.

– Ну а коль всё готово – полный вперёд, братец!

Никита вместе с парнями в кумачовых рубахах скрылся в двери. Туда же быстро проследовали и девки в сарафанах.

– Отдыхайте, друзья! – крикнул Антон Петрович крестьянам. – Закусите, выпейте, словом, не скучайте!

Крестьяне, отхлынув от террасы, потянулись к столам со снедью. Но вдруг в их толпе прорезались два голоса.

Один из них принадлежал Акиму, другой – Марею.

– Я тебя не слушаю, мне чихать на вас, волки драныя! – злобно трясясь, кричал Марей.

– Ты тутова не хозяин, не кипятися! – победоносно скаля зубы, махал на него Аким. – Профурыкались – так и сиди молчком, верста пошехонская!

– Ах ты, бес чернявый! – затрясся сильней Марей, надвигаясь на Акима. – Да я тибе рожу пробью!

– Кишка тонка! Сам сперва в салазки огребёшь, козёл сипатый!

– Ах ты… – выдохнул Марей и, взмахнув костлявым кулаком, бросился на Акима.

– Бей Пантелеевских! – раздался в толпе визгливый крик.

– Бей Сухоруких! – закричали рядом.

Послышались крики, брань, замелькали кулаки, завизжали бабы, и через мгновение разделившиеся мужики отчаянно дрались между собой. На террасе все замерли в замешательстве, а потом зашумели, закричали:

– О Господи, Царица небесная!

– Они же поубивают друг друга, остановите их!

– Петя, Петя, разними их!

– Quelmalheur!

– Боже мой!

– Ну-ка, прекратите, дураки!

Но никакие крики и призывы не могли остановить коллективной драки, в мгновение ока охватившей толпу.

Татьяна прижалась к Роману и смотрела на драку. По её взгляду Роман понял, что она видит это зрелище впервые. Он взял её лицо в свои ладони и, повернув к себе, сказал:

– Не бойся этого!

Мгновение она молча смотрела ему в глаза, потом произнесла:

– Я не боюсь.

А вокруг все кричали, возмущались и охали, требуя прекратить драку.

И вдруг где-то наверху дома грохнул ружейный выстрел, за ним – другой. Теснящиеся у столов бабы завизжали, толпа как-то сразу замерла и поворотилась к дому. Наверху послышался лязг перезаряжаемого ружья и вслед за ним – голос Антона Петровича:

– А ну-ка, по бунтовщикам и смутьянам…

За этими словами наступила зловещая тишина.

Толпа дрогнула, стала отползать от дома, бабы, торопливо крестясь, пятились, обходя сдвинутые столы. Грохнул оглушительный третий выстрел. Бабы с визгом бросились врассыпную.

Толпа побежала, теряя фуражки и картузы.

Вдогонку ей загремел четвёртый выстрел, и дробь ударила по листьям вековой липы.

На террасе все молча наблюдали за бегством крестьян.

Наверху послышался звук преломленного ружья, и две пустые латунные гильзы, громко прокатившись по карнизу, упали к ногам стоящих. Звук этот вывел всех из оцепенения.

Тётушка со вздохом подошла к Татьяне и обняла её, произнеся:

– Ах, милое дитя… прости этих грубых мужиков.

– Они по-иному не привыкли. – Красновский нагнулся и, подняв одну из гильз, понюхал ее: – Ай-ай-ай… И запах пороха нам сладок и приятен.

– А из-за чего они подрались? – спросила Красновская.

– Да какая вам разница! – усмехнулся Клюгин, ссутулившись и глубоко засунув руки в карманы брюк. – Мужики живут для работы, пьянства и драк. Suum cuique…

– Ах озорники, ах баловцы! – бормотал Фёдор Христофорович, укоризненно качая головой.

– Смутьяны, да и только, – басил дьякон.