Перечитав письмо и оставшись им довольным, Роман запечатал его в конверт, стремительно переоделся и спустился вниз.

В доме было пусто.

Он прошёл на террасу и увидел, что его место за столом сервировано, а возле тарелки лежит небольшая записка.

“Ромушка, с добрым утром! Мы у Красновских, завтракай и присоединяйся”, – было выведено изящным тётушкиным почерком.

Роман сел за стол. Аксинья принесла ему кофе с гренками, холодную телятину и кусок пирога с земляникой. Быстро выпив кофе и не притронувшись к остальному, он позвал кухарку и попросил, чтобы она привела своего двенадцатилетнего сынишку Егорку. Егорка вскоре появился, и Роман, дав ему денег на леденцы, отправил его с письмом к Татьяне Александровне, строго-настрого наказав передать письмо только лично ей.

Босоногий Егорка пустился во весь дух исполнять поручение, а Роман, бесцельно прослонявшись по дому и выкурив три папиросы, решил отправиться к Красновским. По дороге он вдруг вспомнил, что в письме совсем забыл попросить Татьяну ответить и ничего не сказал определённого об их ближайшей встрече.

“А и впрямь, когда же я её увижу? Сегодня? Ну а как же иначе, как не сегодня?” Он остановился, поражённый простой мыслью, что сегодня может не увидеть Татьяну.

Мысль эта показалась ему такой страшной и беспощадной, что Роман похолодел.

“Отчего же я не написал ей, не попросил свидания? Написал в глупом дурацком тоне, ни о чём. Господи! Она, вероятно, страдает, а я шлю ей восторженное глупое письмо. Глупец, боже, какой я глупец!”

Стоя на дороге, он обхватил ладонями голову и застонал, как от зубной боли.

“Что же делать, что делать?” – мучительно думал он.

Первой мыслью было воротиться, оседлать Орлика и скакать вослед за Егоркой, чтобы перехватить глупое письмо. Роман бросился назад, но тут же остановился.

“Господи, я же совсем забыл про её отчима! Я же оставил их обоих плачущими. А вдруг ему сделалось плохо, вдруг его сердце не выдержало всего происшедшего?”

– Боже… – простонал Роман и поднял голову. – Ехать, ехать к ним немедленно!

Он бросился бежать к дому и снова остановился.

“Постой, а вдруг он не захочет меня видеть? Коль он так переживал, пошёл на такое! И она… Она! Она же сказала мне: “Уйдите!” Боже, отчего же я забыл это?!”

– Вернуть, вернуть Егорку! – воскликнул он и помчался к дому. Вдруг истошный женский крик долетел до слуха Романа.

Крик, хоть и неблизкий, был так страшен, что Роман тут же остановился, забыв о своих прежних стремлениях.

Крик повторился. Кричали на другом, дальнем конце Крутого Яра.

Роман прислушался.

Крик был страшен. На третий раз он понял, что кричали. Это было страшное и неожиданное слово пожар, растянутое и изуродованное бабьим кликом.

Одновременно он увидел рваные клочья коричневого дыма на южном конце села. Через мгновение кричали уже несколько баб.

Роман бросился бежать к месту пожара. Дым был всё больше и больше заметен, бабьи крики раздавались то тут, то там.

Недалеко от церкви Романа чуть не сбила телега, запряжённая каурой лошадью, нёсшейся во весь опор. Завидя бегущего Романа, Сидор Горбатый натянул вожжи, закричал:

– Куды, куды, штоб тебя!

Роман отшатнулся в сторону и на бегу вспрыгнул в телегу.

– Кажется, у Рогатого! – уверенно крикнул Горбатый, поддёрнув вожжи и поворачивая своё рябое оживлённое лицо к Роману.

Роман, не видя ничего, крикнул Горбатому:

– Гони!

– Нннооо! – закричал Горбатый, злобно глянув на лошадь, и телега понеслась по пыльной дороге, мимо изб, обгоняя бегущих на пожар баб, ребятишек и редких мужиков.

Роман высунулся из-за сермяжной спины Горбатого и впереди, в сумятице зелени, изб, бабьих платков, вдруг увидел большие, взвихрённые сухим ветром языки пламени. Пламя было жадным, сильным, оно сразу затмило всё остальное, и Роман уже не помнил, как оказался возле пылающего дома.

Это была изба Степашки Ротатого – не слишком богатого, но и не бедного мужика с многодетной семьёй. Жену его Роман и заметил первой в толче мечущихся вокруг женщин – беременная, невысокая, с длинными, изуродованными работой руками, она кричала истошным голосом, переходящим в плач и причитания, поднимая свои руки и обхватывая ими маленькую, обтянутую тёмно-синим платком голову. Вокруг Ротатихи (именно так по-местному звали жену Ротатого) плачущей оравой толпились её дети – один меньше другого.

Изба горела со стороны сенного сарая, вплотную стоящего торцом к избе и пылающего, как факел. По-видимому, возгорание сена в сарае и послужило причиной пожара.

Пламя перекидывалось уже и на хлев.

– Свиней, свиней отопритя!!! – истошно кричала Ротатиха, не замечая, что свиньи, корова и телёнок были выпущены и мешались с толпой, которая росла с каждой минутой. Бабы и ребятишки бежали со всех сторон. Имущество Ротатых выносилось из избы и сваливалось прямо в толпу. Мешки с мукой и зерном, самовар, половики, грабли, сундук, тулупы – всё это валялось в пыли на дороге. Две босые бабы, пятясь и браня друг дружку за нерасторопность, стаскивали с крыльца большую деревянную ступу.

Какой-то старик, высадив окошко, передавал из избы плетёные короба, подушки и бутыли, а Сидор Горбатый ловко принимал их и передавал бабам, которые оттаскивали всё это дальше и клали на дорогу.

– Марфуша! Марфуша!!! Марфуша!!! – закричала Ротатиха, оглядываясь по сторонам. – Где Марфуша?! Марфуша!!

– Да вот она! – выкрикнула седая сгорбленная старуха с перепачканными мукой, трясущимися руками.

Марфуша – девочка лет десяти – подбежала к матери и, обняв её, громко заплакала. Другая девочка, поменьше Марфуши, стояла на месте и, прижав грязные кулачки ко рту, непрерывно пищала, словно зверёк, глядя на пожар округлившимися глазками.

А деревянная крыша тем временем занялась уже вся.

Пламя с могучим треском трепетало на ветру, угольки и головешки падали вокруг.

– Ох, Степан-Степан, а и что ж ты нас покинул-то, Степа-а-ан! – заголосила Ротатиха пронзительным голосом. – А и горит-то вся наша справа-то, Степа-а-а-ан!

– О-о-ох, лихо мне, и что ж это и делается! – заголосила в свою очередь сгорбленная старуха, всплеснув руками. – Как же и это теперича-то и жить-то будем!

– Ох, Степа-а-ан, ахти, Степа-а-а-ан! – вопила Ротатиха, обхватив голову и качаясь.

– Ах и что ж таперича нам и делати, а и как же нам, Христе Боже наш, и жить! – голосила старуха.

С крыши сыпались горящие дранки. Одна из них угодила Горбатому на спину, он завертелся, отряхиваясь и с руганью пятясь от окошка.

Дед, сидящий в избе и передающий через окно всякую рухлядь, что-то закричал ему, видимо браня за малодушие.

– Что же ты, старый чёрт, думаешь?! – завопила старуха, семеня к окошку и загораживая лицо от пламени. – Погореть ты решил, окаянный?! Лезь сюды, щас крыша повалится!

Старик что-то кричал из окошка, показывая какие-то тряпки, но старуха подбежала к окну, схватила старика за волосы и, отвернувшись от жаркого пламени, потянула его из окна. Старик вместе с тряпками и чёрным валенком вывалился из окна в помятые флоксы сломанного палисадника и, поднявшись, хромая, погнался за старухой, размахивая кулаками и глухо выкрикивая:

– У, дура чёртова!

Старуха скрылась в толпе, а он, оглянувшись на пылающий дом, перекрестился и, махнув рукой, пошёл через дорогу под ракиты, бурча и плача.

Вдруг толпа расступилась, и к палисаднику выбежал сам Степашка Ротатый, худой высокий мужик с чёрной всклоченной бородой. Выбившаяся из портов рубаха его была мокра от пота, он тяжело дышал, сжимая в руке топор.

За ним стояло несколько мужиков, с которыми он, по-видимому, что-то рубил в лесу и теперь прибежал сюда.

– Стёпушка! Стёпушка!!! – завопила Ротатиха, подбегая к Степану и обхватывая его руками.

– Кормилец наш, сыночек, а и вот как мы тапери-ча и жить-та будем! – Воющая старуха тоже приникла к Ротатому.

Плачущие дети обступили их.

Вдруг Степан с размаху бросил топор и двинулся к пылающей избе. Женщины завопили, повиснув на нём, мужики стали его останавливать, хватая за руки.