Психологическая теория деятельности имеет высокий практический потенциал. Ее концептуальные схемы успешно используются в детской и педагогической психологии, психологии труда и эргономике, социальной и медицинской психологии. Книга Ф.Е. Василюка чисто теоретическая. Однако по своей основной направленности она ориентирована на совершенно определенную практику психологической помощи человеку, оказавшемуся в ситуации жизненного кризиса. Она как бы «тянется» к этой практике, что продемонстрировано в заключительной части, где автор описывает свои первые шаги в качестве психолога-практика.

Книга Ф.Е. Василюка вносит существенный вклад в развитие психологической теории деятельности и тем самым расширяет сферу практического приложения этой теории, включая в нее то, что носит наименование жизненной психологии. Напомним слова Л.С. Выготского: «Не только жизнь нуждается в психологии и практикует ее в других формах везде, но и в психологии надо ждать подъема от этого соприкосновения с жизнью».

Профессор В.П. Зинченко

Отечественная психология давно перестала быть чисто академической дисциплиной, но она все еще в большом долгу перед практикой. В различных областях общественной жизни этот долг активно выплачивается – фигура психолога становится все более привычной на современном заводе и в медицинском учреждении, в педагогике и юриспруденции. Но потребность в психологической помощи существует не только в социальной практике, но и в личной, и семейной жизни, и эта потребность удовлетворяется пока совершенно недостаточно. С другой стороны, сама психология, особенно так называемая «интересная психология», исследующая мотивы, эмоции, личность человека, не может далее продуктивно развиваться только в стенах лаборатории, не принимая деятельного участия в реальной человеческой жизни [1][21].

Под влиянием этой обоюдной заинтересованности сейчас открывается новый (и долгожданный) период в развитии отечественной практической психологии: буквально на наших глазах зарождается сфера психологической помощи населению – служба семьи, суицидологическая служба с сетью кабинетов социально-психологической помощи и кризисных стационаров, психологическая служба в сфере образования и т. д. (Амбрумова и др., 1978; Амбрумова, Бородин, 1981; Бодалев и др., 1979 и др.).

Еще не вполне ясны конкретные организационные формы выделения «личностной» психологической службы в самостоятельную практику, но каковы бы они ни были, сам факт ее появления ставит перед общей психологией задачу разработки принципиальных теоретических основ, которыми эта практика могла бы руководствоваться.

Сами эти основы должны опереться на осознание той не совсем еще привычной профессиональной позиции, которую занимает психолог, практически работающий с личностью. Если в рамках педагогической, юридической, медицинской и других сфер деятельности психолог выступал как консультант и помощник педагога, врача или юриста, обслуживающий этих специалистов, то, занимая собственную профессиональную позицию, он становится ответственным производителем работ, непосредственно обслуживающим обратившегося к нему за помощью человека. И если раньше психолог видел его сквозь призму вопросов, стоящих перед другими специалистами (уточнение диагноза, определение вменяемости и т. д.), или своих собственных теоретических вопросов, то теперь, в качестве ответственного субъекта самостоятельной психологической практики, он впервые профессионально сталкивается не с больным, учащимся, подозреваемым, оператором, испытуемым и проч., а с человеком во всей полноте, конкретности и напряженности его жизненных проблем. Это не значит, конечно, что психолог-профессионал должен действовать, так сказать, чисто «по-человечески», главный вопрос как раз в том и состоит, чтобы из этой жизненной проблематики выделить собственно психологический аспект и очертить тем самым зону компетенции психолога.

Принципиальное ограничение этой зоны задается тем, что профессиональная деятельность психолога не совпадает по своему направлению с прагматической или этической устремленностью обратившегося за помощью человека, с направленностью в мир его эмоционально-волевой установки: психолог не может прямо заимствовать свои профессиональные цели из набора актуальных целей и желаний пациента, и, соответственно, его профессиональные действия и реакции на события жизни пациента не могут автоматически определяться тем, чего хочет пациент.

Это не означает, разумеется, что психолог должен убить в себе сочувствие и сопереживание и раз и навсегда отказать себе в праве отреагировать на «крик о помощи» (Farberow, Shneidman, 1965) не как специалист, а просто как человек, то есть этически: дать дружеский совет, утешить, оказать практическое содействие. Эти действия лежат в таком измерении жизни, где ни о каком профессиональном долженствовании речи быть не может, как не может быть речи о предписании или запрещении врачу давать больному свою собственную кровь.

Что психолог действительно должен, если он хочет быть полезен человеку как специалист, это, сохранив способность к состраданию, образующую эмоционально-мотивационную почву, которая питает его практическую деятельность, научиться подчинять свои непосредственные этические реакции, прямо вытекающие из сострадания, позитивно определенной программе психологической помощи, как это умеет в своей области делать хирург во время операции или учитель, применяющий то или иное воспитательное воздействие, отнюдь не всегда приятное для воспитанника.

Но почему, собственно, необходимо это умение? Почему утешение, совет и практическое содействие не совсем то (а часто и совсем не то), чем психолог может помочь пациенту в преодолении кризиса?

Утешению, как мы наблюдаем его в обыденной жизни, почти всегда свойственны нетерпеливость, поверхностность, манипулятивность. Утешение торопится переменить плохое состояние на хорошее, не заботясь о том, насколько обеспечена эта перемена реальными, глубинными изменениями, насколько оно надежно, устранены ли причины плохого состояния. И потому утешение неразборчиво в средствах («Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало»), не хочет ждать пусть нескорого, но органичного человеку выхода из болезненного состояния. Утешение не уважает боль, не хочет вникнуть в открываемую болью реальность, просто боится чужой боли. Нередко утешение связано с вполне понятным стремлением человека, утешив другого, избавиться самому от тяготы сострадательного присутствия в чужой беде.

Не менее опасностей для психологической помощи таит в себе и совет. Житейские советы, которых ждет пациент, впервые пришедший на психологическую консультацию, большей частью просто бесполезны или даже вредны для него, способствуя бессознательному стремлению снять с себя ответственность за свою собственную жизнь. Психолог вообще не специалист по житейским советам, полученное им образование отнюдь не совпадает с обретением мудрости, и, стало быть, факт наличия диплома не дает ему морального права выдавать конкретные рекомендации, как поступить в той или иной жизненной ситуации. И еще: прежде чем обратиться к психологу, пациент обычно уже обдумал все возможные пути выхода из затруднительного положения и нашел их неудовлетворительными. Нет оснований полагать, что, обсуждая с пациентом в той же плоскости его жизненную ситуацию, психолог сумеет найти не замеченный им выход. Сам факт такого обсуждения поддерживает в пациенте нереалистические надежды на то, что психолог может решить за него жизненные проблемы, а почти неизбежная неудача ударяет по авторитету психолога, уменьшая шансы на конечный успех его дела, не говоря уже о том, что пациент зачастую испытывает нездоровое удовлетворение от выигранной у психолога «игры», описанной Э. Берном (Berne, 1966) под названием «Почему бы вам не… – Да, но…» И, наконец, третья из возможных непосредственных этических реакций на беду другого человека – практическая помощь ему – не может входить в арсенал профессионально-психологических действий просто потому, что психолог при всем желании не в состоянии улучшить его материальное или социальное положение, исправить внешность или вернуть утраченного близкого человека, то есть не способен воздействовать на внешний, бытийный аспект его проблем.