«Низкий дом с голубыми ставнями…» Низкий дом с голубыми ставнями, Не забыть мне тебя никогда, — Слишком были такими недавними Отзвучавшие в сумрак года. До сегодня ещё мне снится Наше поле, луга и лес, Принакрытые сереньким ситцем Этих северных бедных небес. Восхищаться уж я не умею И пропасть не хотел бы в глуши, Но, наверно, навеки имею Нежность грустную русской души. Полюбил я седых журавлей С их курлыканьем в тощие дали, Потому что в просторах полей Они сытных хлебов не видали. Только видели березь, да цветь, Да ракитник, кривой и безлистый, Да разбойные слышали свисты, От которых легко умереть. Как бы я и хотел не любить, Всё равно не могу научиться, И под этим дешёвеньким ситцем Ты мила мне, родимая выть. Потому так и днями недавними Уж не юные веют года… Низкий дом с голубыми ставнями, Не забыть мне тебя никогда. Ус Не белы снега по-над Доном Заметали степь синим звоном. Под крутой горой, что ль под тыном, Расставалась мать с верным сыном: «Ты прощай, мой сын, прощай, чадо, Знать, пришла пора, ехать надо! Захирел наш дол по-над Доном, Под пятой Москвы, под полоном». То не водный звон за путиной — Бьёт копытом конь под осиной. Под красневу дремь, под сугредок Отвечал ей сын напоследок: «Ты не стой, не плачь на дорогу, Зажигай свечу, молись богу. Соберу я Дон, вскручу вихорь, Полоню царя, сниму лихо». Не река в бугор била пеной — Вынимал он нож с подколена, Отрезал с губы ус чернявый, Говорил слова над дубравой: «Уж ты, мать моя, голубица, Сбереги ты ус на божнице; Окропи его красным звоном, Положи его под икону!» Гикал-ухал он под туманом, Подымалась пыль за курганом. А она в ответ, как не рада: «Уж ты сын ли мой, моё чадо!» * * * На крутой горе, под Калугой, Повенчался Ус с синей вьюгой. Лежит он на снегу под елью, С весела-разгула, с похмелья. Перед ним всё знать да бояры, В руках золотые чары. «Не гнушайся ты, Ус, не злобуй, Подымись, хоть пригубь, попробуй! Нацедили мы вин красносоких Из грудей из твоих из высоких. Как пьяна с них твоя супруга, Белокосая девица-вьюга!» Молчит Ус, не кинет взгляда, — Ничего ему от земли не надо. О другой он земле гадает, О других небесах вздыхает… * * * Заждалася сына дряхлая вдовица, День и ночь горюя, сидя под божницей. Вот прошло-проплыло уж второе лето, Снова снег на поле, а его всё нету. Подошла, взглянула в мутное окошко… «Не одна ты в поле катишься, дорожка!» Свищет сокол-ветер, бредит тихим Доном. «Хорошо б прижаться к золотым иконам…» Села и прижалась, смотрит кротко-кротко… «На кого ж похож ты, светлоглазый отрок?.. А! – сверкнули слёзы над увядшим усом. — Это ты, о сын мой, смотришь Иисусом!» Радостью светит она из угла. Песню запела и гребень взяла. Лик её старческий ласков и строг. Встанет, присядет за печь, на порог. Вечер морозный, как волк, тёмно-бур… Кличет цыплят и нахохленных кур: «Цыпушки-цыпы, свет-петушок!..» Крепок в руке роговой гребешок. Стала, уставилась лбом в темноту, Чешет волосья младенцу Христу. «Любовь Столица, Любовь Столица…»
Любовь Столица, Любовь Столица, О ком я думал, о ком гадал. Она как демон, она как львица, — Но лик невинен и зорьно ал. Владимир Владимирович Маяковский Бродвей  Асфальт – стекло. Иду и звеню. Леса и травинки — сбриты. На север с юга идут авеню, на запад с востока — стриты. А между — (куда их строитель завёз!) — дома невозможной длины. Одни дома длиной до звёзд, другие — длиной до луны. Янки подошвами шлёпать ленив: простой и курьерский лифт. В 7 часов человечий прилив, В 17 часов — отлив. Скрежещет механика, звон и гам, а люди немые в звоне. И лишь замедляют жевать чуингам, чтоб бросить: «Мек моней?» Мамаша грудь ребёнку дала. Ребёнок с каплями и́з носу, сосёт как будто не грудь, а доллар — занят серьёзным бизнесом. Работа окончена. Тело обвей в сплошной электрический ветер. Хочешь под землю — бери собвей, на небо — бери элевейтер. Вагоны едут и дымам под рост, и в пятках домовьих трутся, и вынесут хвост на Бруклинский мост, и спрячут в норы под Гу́дзон. Тебя ослепило, ты осовел. Но, как барабанная дробь, из тьмы по темени: «Кофе Максвел гуд ту ди ласт дроп». А лампы как станут ночь копать, ну, я доложу вам — пламечко! Налево посмотришь — мамочка мать! Направо — мать моя мамочка! Есть что поглядеть московской братве. И за день в конец не дойдут. Это Нью-Йорк. Это Бродвей. Гау ду ю ду! Я в восторге от Нью-Йорка города. Но кепчонку не сдёрну с виска. У советских собственная гордость: на буржуев смотрим свысока. |
