– Все ходите, все прощения просите, пытаете. Не для них ходите – для себя. – Женщина закрывает ставни и оглушает.

Я прячусь в цветочных горшках, блуждаю глазами между ними.

– Снова Ксения? – уточняют.

Я прочищаю горло.

– Да. – В груди у меня пусто и тихо.

– Кто нужен: бабушка или нерожденная? – Тон женщины бесцветный, как радужки глаз.

– Ребенок.

Из земли в горшках торчат острые зеленые стержни. Шум в ушах не дает расслышать шепот. Имя в шепоте шумит в ушах, словно море в ракушках. Детское в этих ракушках, родное, далекое, потерянное.

– Говорите с ней.

Я хватаюсь за живот, разлепляю пересохшие губы.

– Прости, Ксюшенька, – произношу безголосо, не отрываясь от зеленых ростков в горшках. – Тебя отпустили ко мне теперь?

– Она говорит, не переживайте: ей хорошо, она с Павлом.

Я перевожу глаза на женщину в кресле, очнувшись.

– Да, с сыном, – спокойно подтверждает женщина.

В груди клокочет, но я пока сдерживаю радость.

– Значит, это бабушка! А Ксюши нет там, в небе.

Значит, Ксюша вернулась ко мне, – расплываюсь я, ступни опускаются, остужаются холодным полом.

Выцветшие глаза застывают, удивляются:

– Говорит, маленькая Ксюша уже ушла. К Богу ушла. Вымолил кто-то.

Я обнимаю рукой круглый маленький живот, будто боюсь отдать.

– А ваш инопланетянин – мальчишка.

Я изучаю горшки с зелеными стебельками, пересчитываю зачем-то их. Ростков – девять.

Домой иду по оживленной улице мимо стеклянных витрин, мимо рекламных щитов. И долго стою под одним из плакатов, на котором в квадрате черной комнаты тоненькая балерина в пышной пачке, склонившись, завязывает белые фасолинки пуантов.

Писатель, драматург. Родилась и живет в Воронеже. Окончила факультет журналистики Воронежского государственного университета, училась в Санкт-Петербургской школе нового кино. Автор рассказов, пьес и сценариев.

– Гражданин, откройте, это незаконно!

У двери в старую хрущевку стоял директорского вида мужчина и упорно стучал.

– Если вы не откроете, я буду вынужден вызвать правоохранительные органы! Это государственная собственность! Откройте!

Дверь не открылась.

В тихую, светлую, ухоженную квартиру заходит молодой мужчина тридцати – тридцати пяти лет. Он снимает рюкзак и стоит в тишине. Тишина ему непривычна, и он боится ее нарушить. Кажется, он очень давно не слышал тишины.

Он решает пройтись по квартире и осмотреться. Квартира производит впечатление жилой, она как будто бы хранит тепло своей бывшей владелицы. На подоконниках стоят цветы. Две комнаты и кухня. На кровати в первой лежит кошка. Во второй комнате стоит мольберт, у стены – деревянный стеллаж, на полках – книги, краски, кисточки. Квартира, если можно так выразиться, гостеприимна к мужчине. Он чувствует себя немного неловко, но спокойно. Складывается впечатление, будто бы он давно не чувствовал себя спокойно.

Мужчина заходит на кухню и осматривается. Он видит большое окно, широкий подоконник, стул. За окном – раскидистый цветущий каштан. За окном – начало весны. Слышно, как шумит ветер, ухают голуби, где-то вдалеке шуршат колесами по асфальту машины. Мужчина садится на стул и рассматривает наполнение подоконника. Тут много всяких записных книжек, блокнотов, тетрадей, ручек, карандашей. Мужчина пролистывает тетрадки. Большинство из них исписаны, но есть и пустые листы. Он пролистывает блокноты, в них – рисунки и зарисовки. Есть и совершенно пустые тетради. Их мужчина сразу откладывает.

Мужчина устал. У него красивое, но мятое, тяжелое лицо, круги под глазами, лопнувшие капилляры сосудов. Он зарос щетиной, он в замызганной толстовке и в грязных кроссовках. Он замечает это и уходит разуваться в коридор. Он возвращается, садится на стул, кладет руки на подоконник и опускает на них голову. Он слушает, как шелестят листья каштанов.

Я очень давно не писал от руки – не помню уже когда. Печатаешь, телефон. Тут не хочется доставать компьютер.

Я нашел одну пустую тетрадку, она темно-синяя. Она мне подходит.

Я тут уже два дня. Я много сплю. Я много ем. Тут так тихо.

Как описать внутреннюю жизнь человека? Мужчина просто живет. Он проснулся, встал с кровати, открыл шторы. Вышел на балкон. Покурил. Во дворе кто-то стрижет траву: за деревьями не видно кто. Слышен звук и доносится запах.

Запахи. Мужчина варит кофе; кофе пахнет. Пахнет квартира: пылью и чем-то древесным. Мужчина ходит из комнаты в комнату по пыльному полу; это его заземляет.

Государственная программа по сохранению дореволюционного жилья была придумана и запущена несколько лет назад. Эта программа нацелена на сохранение жилищ, представляющих культурную ценность. Ранее здесь жили будущие переселенцы, рискнувшие поменять свой дом на неизвестность и бесконечность. Смелые люди, прекрасные образцы своего вида.

В квартире, где сейчас остановился мужчина, раньше жила женщина. Она была выдающимся писателем, вела тихую, сосредоточенную жизнь, спокойно фиксировала то, что происходит с ней и с ее миром, была летописцем той эпохи, в которую рухнуло все. Сейчас ее жизнь и записи представляют только историческую ценность, потому что прошлое давно прошло, а настоящее уже успели отстроить заново. Ее дом попал в фонд защиты: она имела возможность сохранить его нетронутым, законсервировать, создать из него музей. Единственное условие – устраниться из него самой.

Она устранилась.

Как описать ее внутреннюю жизнь?

Никак.

Программа пока не имеет большого спроса, но постепенно о ней узнают. Такие квартиры и дома раскиданы по всей стране. Любой гражданин может подать заявку, получить одобрение (разумеется, если он благонадежный) и пожить некоторое время в таком музее, почувствовать себя тем человеком. Или не почувствовать. Как пойдет. Государство считает, что это – полезно: погружаться в прежний быт и образ жизни. Это, по мнению государства, бодрит.

Я много думаю о том, как я вообще жил. Сколько раз пытался произвести впечатление, сколько раз думал о том, как я выгляжу. Сколько раз я врал и обманывал. Сколько раз предавал самого себя. В какие моменты я чувствовал себя живым?

Я помню, как в детстве бывала у бабушки. Она жила в частном доме в пригороде, неподалеку от ее дома стоял почтовый ящик: синий, потрескавшийся. Я придумала себе задание: каждый день бегала до этого ящика и проверяла, не принесли ли чего. Мне казалось это очень важным, веселило и увлекало. Я выходила из калитки и быстробыстро бежала к нему. Ящик закрывался на веточку. Бабушка всегда выходила со мной и стояла возле фонарного столба, смотрела. Там было метров двести, напрямую, простое действие, но она всегда выходила и смотрела. Была со мной?

Сейчас я думаю: что такое для взрослого, пожилого человека смотреть на ребенка, бегущего к этому ящику? Бежит жизнь. Жизнь придумала себе игру. Теперь я понимаю, что это были ее забота и участие. Тогда мне это казалось глупым и неразумным; пустой тратой времени.

Время. Я его потерял.

Я стал пленником своих собственных смыслов. Мне тяжело выходить из того, что создано мной, из того, что я представляю и думаю. До приезда сюда я был неаккуратен и раздражителен. Меня раздражала сама необходимость жить.

Та оболочка, что сформировалась вокруг, давит на меня, и я уже не понимаю, где во всем этом я. Я хочу быть простым и легким; я хочу быть слабым. Я мертвее этого дома. Я закостенел. Я старый.