Есть ли в Ново-Китеже бумага? Или там пишут и рисуют на пергаменте? Как бы то ни было – я хочу оставить Яну о себе хоть какую-то память. Заодно и этот нож. Вряд ли он мне ещё понадобится, мои игры с магией закончены, а вот будущему воину такая вещица в самый раз. Глядишь, разберётся с его загадками.

– Конечно, дорогая, – отзывается доктор. – Несколько хороших альбомов, сангина и сепия, уголь, карандаши для графики. Мы частенько включаем в курс реабилитации младших пациентов арт-терапию. Думаю, вы найдёте всё, что вам нужно.

– Это не для меня, – запинаюсь, не зная, как объяснить.

– Понимаю. Вспомнили ещё о ком-то… – Сэр Персиваль сочувственно кивает. – Что ж, соберитесь с силами, дорогая. Ещё четверть часа, не больше, и не оттого, что я чрезмерно вас опекаю, а потому, что наши люди не могут держать портал открытым бесконечно. Оставшиеся русичи рискуют остаться навсегда, посему и вы, со своей стороны, постарайтесь быть лаконичны. Договорились?

…Через четверть часа из окна докторского кабинета я смотрю на дорожку, ведущую от парадного крыльца к воротам госпитального парка. А ведь доктор не случайно назначил здесь место прощания, нет! Отсюда, как на ладони, видны и смурной князь Ново-Китежский на Чёрте, с верным Хорсом одесную, и красавица Ольгушка со своим ненаглядным Осипом, она всё оглядывается, видит меня в окошке и норовит махнуть прощально рукой… а вот Васюта ни разу так и не обернулся. И ещё один их спутник, седоусый седогривый Вячеслав-Соловушка, чем-то напомнивший мне воеводу Ипатия, настоящий степной волчара, сухой, поджарый, перевитой мускулами, такой побеги рядом с конём – да, пожалуй, и перегонит через минуту-другую. А в ушах не умолкает горячий Оленькин шёпот:

«Ох, Ванечка-свет, век буду за тебя Макошь благодарить, что нас с тобой свела, что судьбу ты мне поменяла… Спасибо!»

Пестрит дорогое шитьё бархатной душегрейки, переливается в солнечных лучах, так и рвущихся в окна, скатный жемчуг на головной повязке, в золотых косах… не в девичьей косе, машинально подмечаю, расплетена коса-то… не утерпели, уж не невесту – жену Осип на родину повезёт. Дай-то им их Боги…

«За добро, за ласку, за песни твои светлые благодарствуем. За хлебный дух, что наших воев из логова вывел, за огонь обережный в домах, что с собой унесём на счастье. Ох, Ванечка-свет…»

«Время, милые мои, время!» – негромко напоминает сэр Персиваль. Оленька смахивает слезу с мокрых ресниц.

«Портал не навек закроется, помни о нас, Ванечка; коли сможешь навестить – в любом дому желанной гостьей будешь…»

Нет, Оленька, не в любом. Только тебе об этом знать не надобно.

«Передай…» Негнущимися пальцами стараюсь удержать стопку альбомов, которую торопливо подхватывает Диана и шустро перевязывает невесть откуда взявшейся атласной лентой. «И это…» Кладу сверху нож с простой деревянной рукояткой, в неброских кожаных ножнах. Вещь незаметная, не отберут у парня, не позарятся, а пользу принести может. «И это…» Целую Олю в щёку. Больше-то у меня с собой и нет ничего.

«Если увижу. Пропал ведь Ян-то. Как узнал, что его отец ещё лет пять тому буйну голову сложил – так и пропал, ни на той стороне его не видели, ни на этой. Но разыщу, передам, не сомневайся!»

И ещё не даёт покоя мысль: успел ли Томас вернуть серьгу? Наверное, успел, оттого Васюта и не оборачивается. Что ж, Вася, я смогла порвать – и ты смоги, хотя бы ради той, первой и единственной, она этого заслуживает. Ни к чему ей узнать однажды, что хотел ты сына от чужой женщины своим наследником назначить. Взглядом провожаю кавалькаду до самых ворот. Прощаться надо до конца. До конца.

Скрип закрывающихся створок, звяканье засова, отдаляющийся цокот копыт. Пляска теней от древесных крон на опустевшей дорожке, чёрная птица, пикирующая на плиты из тёсаного песчаника символической жирной точкой. Всё. Вот теперь можно бы и поплакать.

А нечем.

***

– Вань, хватит уже.

Аркаша с досадой отворачивается, мечет в пруд камушек; тот, срикошетив пару раз от воды «блинчиком», тонет с прощальным бульком. Мы сидим на низком берегу, на подстеленной друидом куртке, я, страдаю, а оборотник делает вид, что злится. На самом деле просто даёт мне выговориться.

– Хватит, сказал. И Василий тоже хорош – размечтался, с собой звал… Дивлюсь я, как он тебя поперёк седла не кинул и силком не увёз, вполне в его духе была бы выходка. Ах, да, при тебе же Хранитель, это ребята серьёзные… Серьгу правильно вернула. Дети вырастут – сами разберутся, искать им отца или нет, а ежели найдут – то уж не ради княжества. Думаю, у них своего добра будет немало, – хмыкает, – если оно вообще им будет нужно, пацаны хозяйством не особо интересуются. Им бы подвигов и славы…

Кивнув, задумываюсь.

– Так-то так… Погоди. Аркаша, откуда ты всё знаешь? Тебя ведь при нашем разговоре не было!

– Сорока на хвосте принесла, – усмехается мой собеседник. – Рыжая такая, хитрая, на рыжем хвосте… Кешка, конечно. Зачем мне самому по кустам прятаться, когда есть кого вместо себя послать? Не обижайся, Вань, но иногда о друзьях нужно знать всё, по крайней мере, в моменты, когда они дров могут наломать по недомыслию. Считай, мы с моим парнем тебя подстраховывали. – Ласково треплет за уши бельчонка, притихнувшего на коленях. – Так я к чему: Вань, ты же не девочка, всё понимаешь. Пробой энергетики – это фигня, можно и амулеты против него подобрать, и много чего придумать, но ведь не это главное. Портал, хоть долго не продержится, но наши отцы-корифеи покумекают – и, глядишь, через полгода-год вскроют его по остаточному следу, хотя бы ради того, чтобы узнать: получится или нет. Но только ты к Васюте сама уже не пойдёшь. Разные вы. Одно дело вместе провести неделю, и совсем другое – всю жизнь.

– Не только из-за этого. Пусть разные, но, может, и притёрлись бы со временем, я уживчива… Есть тут ещё кое-что. – Собираясь с мыслями, ищу камушек, отбрасываю: не плоский, для запуска по воде не годится. Берусь за другой. – В каждой семье случаются иногда нелады, вот и в нашей… У моего отца была когда-то давно женщина на стороне. Он с ней год любовь крутил, потом признавался: как наваждение какое-то нашло, и рад бы уйти – да её жалко… Мать ему сколько раз твердила: перестань всех нас мучить, любишь – женись, да и дело с концом. Нет, говорит, я и вас оставить не могу, тоже люблю. Мне тогда лет десять было, но я на всю жизнь запомнила, что чувствуют дети, когда у отца другая женщина, а главное – каково при этом матери. Малявка была совсем, а слово себе дала: когда вырасту – ни за что с женатым не буду связываться, чтобы другой семье горя не принести. Оказывается, до сих пор с этой установкой так и живу. Поэтому, как Любаву увидела, так сразу поняла: всё. Нельзя. Запретная зона.

Аркаша задумчиво пристукивает камушком о камень, не замечая, как из-под гладких бочков проскакивают редкие искры

– Вот оно что… Так вроде бы Васюта тебя замуж звал, всё чин по чину, и обычаи у них дозволяют.

– Да брось ты! – У меня даже глаза высыхают. – Не верю я в эту полигамию. Ни одна женщина в здравом уме не согласится добровольно мужика делить. Да и представь: его Любаша пятнадцать лет ждала, все глаза проглядела, и вот является ненаглядный – да не один, а с чужой бабой, и в ножки кланяется: вот тебе, Любонька, ещё одна моя жёнка, люблю вас обеих, ничего поделать не могу… жалко. Каково? За что ей всё это? И будет она любить меня горячей любовью до самой смерти – добавляю саркастически. – Ты сам-то в это веришь?

Мой друг хмыкает.

– С трудом. Попробовал бы я такой номер отколоть – меня Ло в порошок растёрла бы. Я вот тоже не могу понять: многожёнство это у некоторых, многомужие… распущенность одна. Пара должна быть парой, может, и не на всю жизнь, но надолго. Ну и хватит об этом, Ваня, тем более что ты, оказывается, давно определилась.

С непонятным облегчением швыряю в пруд целую горсть камушков, как будто окончательно избавляюсь от овеществлённых мыслей. Отряхиваю ладони.

– Извини, Аркаша. Надо было, наверное, просто выплакаться. Мы ж такие, женщины.