Она говорила с ним так, как говорят с ребенком, которого ведут в гости. А ему-то было не до игрушек – он походил на крольчонка, угодившего в западню. Она легко коснулась его плеча своим хлыстом. Серебряная рукоятка сверкнула в ее руке. Подарок эсэсовского офицера – она так любила напоминать нам об этом. Потом указала ею на него. Именно так она выбирала узниц для газовой камеры. Потом командовала: “Links!” – и женщины должны были построиться слева. Если они мешкали, она стегала их кнутом. В случае сопротивления ей на помощь всегда приходили охранники. У маленького еврея не было сил крикнуть, он только разевал рот, из которого не выходило ни звука. Самый крупный эсэсовец закинул его себе на плечо. В тот же миг полька вышла из строя. Ее исхудавшее тело еще выглядело мускулистым. Она держалась прямо, словно на невидимой пружине. Громким голосом, раздельно выговаривая слова, она произнесла по-немецки:
“Ich bleibe bei ihm”[5].
Помню наступившую тишину. Только слышно было, как завывал ветер.
– Ты еще можешь работать, – сказала главная надзирательница.
– Я хочу пойти туда, куда и он, – повторила полька.
Королева молча уставилась на нее.
Та поняла, что придется умолять. Было ясно, что это ей дорого обойдется. Она обладала гордостью чистокровной немки. Мне хотелось отстегать ее, крикнуть, что у нее на это нет права. Ее кожа на морозе казалась белой, как мрамор. Она сказала: “Очень прошу вас”. Я ощутила, как у меня во рту поток желчи смешивается со слюной.
Главная надзирательница наслаждалась моментом. Единственная узница, еще пригодная к труду в этом отстое увечных калек, просила разрешения умереть. Она позволила себе еще поразмыслить и наконец резким движением хлыста указала ей – иди, догоняй мальчишку и четырех женщин, уже стоявших поблизости.
Отбор прошел без неожиданностей, если не считать того, что женщины, которых строили слева, умоляли их пощадить. После переклички им велели одеться в летние робы. Этого было мало, чтобы согреться. Глаза у маленького еврея лихорадочно блестели. Он стучал зубами, стоя в хлопчатобумажной рубахе с черным крестом на спине. Я попросила отвести их в гимнастический зал – барак, служивший перевалочным пунктом. Еще раньше я договорилась, что не буду сопровождать заключенных в грузовике. Все, что я знала, мне рассказывали другие. Впрочем, из нас никто не заходил дальше того места, где останавливался шофер. Умерщвление газом было делом мужчин.
В гимнастическом зале я оказалась недалеко от польки и слышала, как она говорила по-французски с одной старухой. Казалось, что они знакомы. Эта заключенная, может, была не такой уж и старой. Тут были такие, кто седели за несколько дней, высыхая и бледнея со страшной скоростью. Я не понимала, что она ей говорила, но видела – они спорят. Француженка несколько раз повторила имя польки, чтобы заставить ее слушать. Вита. Я догадалась, что она старалась убедить ее. Она-де еще крепка. Может пожить. Полька положила руку ей на плечо. Маленький еврей с ног валился от усталости. Она взяла его на руки и запела колыбельную на своем языке, гладя его по волосам. Мне хотелось пойти поискать Королеву и попросить спасти ее – при условии, что мальчишку она бросит.
Я этого не сделала. Я знала, что она откажется.
Когда их вывели, был уже поздний вечер и наступил лютый мороз. Их снова выстроили в ряд, совсем голых. Там была “Доктор Вера”. Ее прозвали так, хотя она даже не была медсестрой. Она носила белый халат лишь потому, что получила неизвестно какое медицинское образование в Праге. За несколько послаблений, дарованных ей взамен, она травила заключенных ядом. Делала им смертельные инъекции, вырывала у трупов золотые зубы. Каждый вечер она писала номера заключенных у них на груди несмываемыми чернилами. Потом это облегчало опознание тел. Я в первый раз присутствовала на таком ритуале, и меня чуть не стошнило. Я вспомнила, как отец клеймил животных перед тем как отправить их на скотобойню. Полька протянула левую руку – она не хотела, чтобы цифры писали у нее на груди. На предплечье у нее красовался гадкий шрам. Вера написала цифры под ним. Затем женщинам дали снова одеться и велели ждать грузовик. Уже опускалась ночь.
Когда пришло время забираться внутрь, кое-кто из обреченных завопил и стал отбиваться с энергией отчаяния. Тем вечером я видела, как Меченый избил одноногую русскую бабу так, что она потеряла сознание, и ее, раскачав головой вперед, первую бросили в кузов. Полька шла среди последних. Она донесла мальчишку до самого кузова и взобралась уже после него. Я поднялась вслед за ней вместе с другой надзирательницей и еще двумя эсэсовцами – охранниками Королевы. Машина тронулась, и мы какое-то время ехали во тьме среди деревьев. Мальчуган все вертел головой, чтобы посмотреть на лес, его тревожил красный отсвет фар на снегу. Эсэсовец-верзила погладил его по головке. Он был пьян. Таких уже не вылечишь. Он с улыбкой сказал:
– Слыхал я, ты любишь путешествовать. Вот и чудесно – сейчас тебя ждет большое путешествие. Сразу туда. Ввысь. Видишь?
И показал ему на небеса.
Взгляд польки буквально пронзил меня насквозь.
Грузовик остановился в пятидесяти метрах от деревянной постройки рядом с крематорием. Эсэсовцы стали орать на заключенных, чтобы те поторапливались. Мотор шумел, продолжая работать, и тут полька, вылезая, бросила мне:
– Du, du bist nicht besser. Du wirst sie in der Hölle finden[6].
От ее слов у меня просто дух захватило. Она первой вошла в деревянный барак, ведя мальчишку. Грузовик ждал. Может быть, минут двадцать, но они показались мне вечностью. Обратно ехали по-прежнему молча.
Дорогая моя доченька, когда ты прочтешь это письмо, я буду в могиле, а тебе станет стыдно за свою мать. Но ты, по крайней мере, узнаешь, что я совершила, сможешь отделить правду от лжи. Период в Уккермарке был худшим из всех.
В первые послевоенные годы я и не думала об этом. Я бежала из Равенсбрюка до прихода русских и укрывалась у фермеров. Помогала по хозяйству; вот бы отец посмеялся, лежа в могиле-то. Я думала лишь о том, как мне выжить и не дать себя изнасиловать. Кошмары начались после суда. Я видела ее в снах. Иногда видела, как она горит, а ее светлые глаза пронзительно смотрят на меня сквозь дым. Иногда меня вели к тому дровяному сараю. Я вопила Верзиле и Меченому: “Пустите! Вы что, не узнаете меня?” А они насмехались надо мной и показывали на огненные языки, вздымавшиеся до самых небес.
Я сохранила медальон. Даже когда у меня ничего не оставалось, я не пыталась продать его. А могла бы выручить за него несколько марок. Как-то раз я надела его, но он жег мне шею.
По ночам я начала разговаривать с Витой. Я говорила ей: “Оставь меня в покое. Дай мне мира, я сполна заплатила свой долг”.
Я принималась рассказывать ей обо всяких мелочах, а потом и о серьезном. О твоем рождении. О смерти твоего отца. Иногда я говорю себе: она – единственная, кто по-настоящему знает, какая я. Ты решишь, что твоя старая мать сходит с ума. Да, я очень одинока. Я прекрасно вижу, что ты считаешь меня занудой. Ты торопишься жить своей жизнью, как и я в твои годы. Но каждый раз, глядя на твое красивое личико, я молюсь Небу, чтобы тебе никогда не пришлось пережить такого. Пусть жизнь твоя будет сладкой и счастливой, пусть она убережет тебя от скверного выбора и сожалений.
Оставляю медальон тебе. Закопай его где-нибудь вместе с этим письмом. Вспоминай о моей любви и забудь остальное».
Последние страницы Ирен дочитывает, затаив дыхание. Закончила – и горло перехватывает от сознания, что придется снова перечитывать все это, чтобы составить опись примет. Медальон должен быть возвращен потомкам этой польки, о которой она практически ничего не знает – только то, что она умерла и что ее звали Вита. И поступка, который навсегда возвеличил ее: она не оставила мальчишку одного лицом к лицу с ужасающей смертью. Бесконечная нежность этой Девы к Ребенку не могла не растрогать.
