Она спрашивает, как продвигаются другие расследования. Большинство так же медленно, как и ее собственные. Один только Ренцо, два года назад приехавший сюда из Милана и усиливший группу Ирен, сумел легко найти владельца женского перстня с камнем. Он полагает, что в Норвегии найдется и его дочь.

– Вот тебе и повод съездить к фьордам на рождественские каникулы, – советует Микаэла.

Зимой там наверняка очень красиво. Да и – как знать? – может быть, он встретит там прелестную норвежку и они вместе полюбуются снегопадом…

Ренцо бросила невеста. Она не поняла, зачем он сменил желанную должность при Миланском университете на какой-то мрачный немецкий архивный центр, и не сочла возможным уехать из родной страны в гессенскую глухомань.

Ирен смотрит на них, смеющихся и праздно болтающих, им нет еще и тридцати. Перед ними иные горизонты. Но объединяет их то, что канцлер Коль назвал «удачей запоздало родиться» – то есть уже после войны. И эта страстная увлеченность работой, нащупывание связей между миром живых и миром мертвых. Ей вспоминаются слова Эвы: в ИТС не попадают случайно. Зачем они пришли, что хотят здесь найти или искупить? Она ведь и сама не понимает, что привело ее в такое место. Зато твердо знает, почему решила здесь остаться.

В телефонной трубке эхом отдается веселый смех Янины Дабровской:

– Мы все никак не расстанемся, дорогая Ирена! Кончится тем, что станем считать вас своей. Не хотите перебраться в Варшаву? Вам бы подыскали неплохую должность в Красном Кресте!

Ирен приятна и ее живость, и эта манера называть ее на польский лад – «Ирена».

– Поправьте меня, если я ошибусь. Вы разыскиваете Виту Собескую, которая могла быть заключена в тюрьму Павяк и отправлена в Аушвиц в феврале сорок второго, а потом в Равенсбрюк, где три года спустя погибла. И еще мальчика, который мог быть ее сыном, по имени Кароль Собеский, предполагаемая дата рождения – пятое ноября тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Все так?

– Точно так. А насчет приглашения в Варшаву – настанет день, и я подумаю – а почему бы нет.

Затем она звонит в музей Аушвица. Ее долго переключают с одного голоса на другой. Она терпеливо ждет, пока собеседник, говорящий по-немецки, про нее вспомнит:

– У меня тут есть одна Вита Собеская. Дата прибытия в лагерь примерно совпадает. А вот о мальчике – наоборот, ничего не известно.

Сердце Ирен бьется громче. Ее собеседник извиняется, что так мало может ей сообщить. Немцы и тут позаботились о том, чтобы уничтожить следы своих преступлений. Имя Виты упоминается в одном из списков прибывших в медсанчасть в апреле 1942-го. Еще в музее нашлись фотографии из личного дела – польский узник Вильгельм Брассе был обязан сделать снимок каждого новоприбывшего в лагерь. Это не касалось ни евреев, ни цыган – и тех и других отправляли прямо в газовые камеры, отбирая сразу на платформе; он снимал в фас и в профиль только тех, кого потом угоняли в лагерь. Для фотографий в профиль слева мужчинам предписывалось надеть на голову пилотку, а женщинам – головной платок.

Собеседник упоминает об акциях неповиновения со стороны фотографа. Двадцатидвухлетний Брассе отказался подписать «фолькслист»[15], что подтвердило бы его немецкие корни. Это возмущение стоило ему просто отправки в Аушвиц. Четыре года ему приходилось снимать на пленку лица тех, кто входил во врата ада. Его заставляли увековечивать детей, замученных доктором Менгеле, перед их истерзанными телами эсэсовцы позировали для памятных фотографий. В январе 1945-го немцы приказали ему сжечь эти компрометирующие снимки. Часть из них он спас, подвергнув опасности свою жизнь. Сейчас около сорока тысяч фотографий хранятся в музее Аушвица. Среди них и фотопортрет Виты.

Эмоции захлестывают ее при виде лица на экране. Она уверена – это та самая женщина, так возбуждавшая Ильзе, та, что неотступно преследовала ее до самой смерти. Фото раскрасили. Светлый взгляд устремлен куда-то далеко-далеко. Белокурые, необычно светлые кудри на фоне уродливой полосатой робы. Вита с ее чувственной красотой кажется случайно попавшей в этот мрачный фарс. Наверное, тот молодой фотограф сумел хоть чем-то успокоить ее, ибо вид у нее не слишком затравленный. Но на последнем снимке, где она в профиль и с покрытой головой, в запавших глазах читаются только печаль и изможденность.

Она не понимала, что это место для обреченных на смерть. Как вопли, удары хлыста могли сосуществовать с этими фотокарточками. Или в ней воскресла надежда при виде проявления подобия нормальной жизни? А потом он попросил ее повернуться в профиль, как на фото для судебных дел. Ее должно было как молнией озарить – и вот она уже понимает, что отныне ее жизнь свободной женщины закончена. От мысли о своей утрате у нее перехватывает горло, но при них она плакать не желает.

Как и фотографии Лазаря, Ирен распечатывает фото Виты и уносит домой. В тот вечер, перед сном, она рассматривает их лица при свете вспыхивающих каминных угольков. Хранитель доверительно сообщил ей, что после Аушвица Вильгельм Брассе уже не мог фотографировать живых. Слишком много умерших запечатлелось его глазами. Наводя резкость, он встречался взглядом с незнакомцами, у них еще было лицо, округлые щеки. Были и такие, кто улыбался ему – только потому, что он сохранил человеческий облик. А он ничего не мог сделать для них. Он был фотографом, а стал свидетелем.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.