Ирен думает об Ильзе Вебер, так хотевшей сбежать от жизни, для которой она была рождена. Третий рейх предоставил ей такую возможность. Но пусть даже ее новый горизонт и был ограничен колючей проволокой и командующими мужчинами – она смогла и тут отстоять определенную независимость. Проявлять свою власть над женщинами, которых ее научили третировать как нелюдей. Даже если и попадались среди них кто пообразованней или повыше по социальной лестнице – все равно они не принадлежали к «Народному единству»[4]. Для нее это были всего лишь дикие животные – их требовалось подчинять и дрессировать. Все-таки, увидев ту польку, искавшую под тентом сестру, она была удивлена, насколько заключенная соответствует критериям «арийской» красоты. Прошло тридцать лет после денацификации, а ее картина мира по-прежнему пропитана теми же расовыми критериями, какие ей вдолбили в юности. Словно несколько десятилетий демократии не смогли стереть след тех лет, когда она чувствовала, что ее прямо-таки распирает от приливов гитлеровского энтузиазма.
Ирен снова берется за чтение отложенной было исповеди надзирательницы:
«На суде охранницы клялись, будто не знали предназначения грузовика, каждый вечер приезжавшего за узницами. Шофер утверждал, что ехал куда было велено, останавливаясь где прикажут. Что там погружали и разгружали, его не касалось. Как это могло быть правдой? Он стоял в пятидесяти метрах от газовой камеры и не выключал мотор, чтобы заглушить доносившиеся оттуда женские вопли. Очень скоро об этом узнали все. От евреев из Аушвица, сжигавших трупы, до заключенных, задыхавшихся в зловонном дыме крематория. В самые светлые ночи небо закрывал его густой черный дым.
Я не хочу лгать тебе, дорогая доченька. Мы доживали последние месяцы тотальной войны. Наша судьба решалась в нескольких сотнях километров, на линии фронта, где гибли тысячи наших солдат. С каждым днем приходили все более безнадежные новости, и тогда я сосредотачивалась на том, что мне надо делать здесь. Пусть даже я ненавидела нашу главную надзирательницу. Ее, кстати говоря, прозвали Королевой, потому что всем приходилось прогибаться под ее капризы. Она, суровая и порочная, вечно появлялась перед нами с неизменной парочкой охранников из гвардии СС – Верзилы и Меченого. Первый из них с утра до вечера ходил пьяный.
Те женщины, которых привозили к нам, в любом случае были обречены. Нас инструктировали не лечить заболевших и морить голодом всех остальных, устраивать долгие переклички на морозе. Самые слабые валились в снег. Иногда по ночам я снова вижу, как они беззвучно падают; их тела уже ничего не весили. В их положении смерть была избавлением. Каждый вечер грузовик увозил по пятьдесят узниц.
Однажды, в конце февраля, в группе заключенных, прибывших из Равенсбрюка, я опять увидела ту польку. Не поняла, почему она здесь – среди старух, больных и безумных. И подумала, что это ошибка. Эсэсовец, охранявший заключенных в бараках, перестарался. Поначалу я не обратила внимания на ребенка. А потом заметила – она ни на шаг не отпускала его от себя и держалась с ним так, будто была его матерью. Я навела справки – это был сирота, его привезли в эшелоне евреев из Бельгии. Маленькая мартышка, жалкая и неприятная, глаза в пол-лица, как у всех, кто был в лагере. Иногда эсэсовцы хватали кого-нибудь из таких. Самые слабые легко давали себя взять».
Ирен откладывает письмо, вздыхает. Ей отвратительна такая интонация в рассказе о заключенных и детях.
Она вдруг чувствует, что нужно позвонить сыну. Его голос на автоответчике наполняет душу теплотой и возвращает к реальности. Она оставляет сообщение, предлагая пригласить Тоби переночевать у них. В программе – пицца и просмотр фильма, но, уж пожалуйста, сегодня вечером без ужастиков. Она предпочла бы комедию, что-нибудь легкое.
Ирен отключается. Она готова вернуться в Уккермарк. Говорит себе, что слова Ильзе вполне соответствуют тому миру, которому она служила. Для такого описания ужасов нужно иметь внутри много мерзости, так что ее тон полностью адекватен.
«Зайдя в квартал СС, я спросила главную надзирательницу всего большого лагеря. Она объяснила мне, что у этой польки была возможность работать в столовой для эсэсовцев. Везение. Привилегия. И угораздило же ее прилепиться душой к этому еврейскому сиротке, которого должны отправить вместе с другими мальчишками в лагерь в Берген-Бельзен. Она спрятала его в своем бараке, воровала для него еду. Стукачка донесла на нее шефу гестапо, а тот вписал обоих в реестр на отправку в Миттверду. Нет, никакой ошибки нет. Она заслужила свою судьбу.
На следующий день я стала наблюдать за ней. Она кормила его прямо-таки с ложечки, разделяя с ним свой скудный паек. А он-то – кожа да кости, едва на ногах держался. Обтирала его грязное лицо, намочив свой платок в подтаявшем снегу, которым был засыпан барачный подоконник. Видеть ее такой было мне омерзительно. Хотелось трясти ее за плечо и кричать, что у этой маленькой мартышки будущего нет. Но я просто впустую потеряла бы время. И что бы я потом стала делать с этой полькой?
У меня была репутация жестокой надзирательницы. Но я никогда никого не била без причины. Увидев меня, заключенные даже иногда умоляли дать им кусочек хлеба или немного воды. Главная надзирательница могла бы убить их и за меньшую дерзость. Эта полька была слишком гордой, чтобы попрошайничать. Мальчишка тихо стонал, а она шептала ему что-то, давая пососать немного снега, чтобы утолить жажду.
Ближе к вечеру прозвучала сирена на перекличку. Я зашла в барак и разглядела в темноте, как полька сидит на корточках в самой глубине. Она прилаживала на место рейку в полу под последней койкой. Я отшвырнула ее и нашла медальон – его-то она и прятала. Поняла, что вещь ей очень дорога. Она обещала дать мне взамен все что угодно, если я оставлю ей медальон. Да ведь у нее ничегошеньки не было – что такого она могла предложить? Я расхохоталась ей в лицо и спокойно положила медальон себе в карман. Несколько секунд она смотрела на меня в упор, и ее глаза горели ненавистью. Мне следовало отвесить ей оплеуху. Сама не знаю, что меня тогда удержало».
Как-то странно выглядит такая притягательность заключенной для Ильзе. Ну, обычная полька, а дальше все ясно. Отребье для немца из Третьего рейха. По расовой шкале – чуть выше евреев. Стоит ли видеть в этом тайное запретное влечение? С точки зрения Ильзе белокурые волосы и голубые глаза – признак чистоты крови. Где бы ни было, даже пусть на вражеской территории, но самая мельчайшая капля этой крови должна была быть спасена, как вдалбливала ей нацистская пропаганда. Скорее всего, надзирательнице трудно было смириться с тем, что предмет ее вожделения унижает себя, привязавшись к еврейскому ребенку. В этой сцене кражи Ирен видится смесь насилия и смущения. Поднятая для так и не нанесенной пощечины рука, близость тел, хищная чувственность. Вырывая вещицу, Ильзе заставляет польку просто взглянуть на себя. Той приходится прогнуться перед ее властью.
Ирен надевает перчатки, разворачивает желтую бумагу, доставая медальон. Это старомодная безделушка, изящная и неброская. Ее умиляет незатейливая простота бронзовой цепочки, на которой висит овальная подвеска с изображением Богоматери с младенцем, выполненным в русском стиле на черненой эмали. Если заключенная работала при столовой для СС, она могла бы выменять медальон на какую-нибудь пищу.
Она снова принимается за чтение:
«На перекличке главная надзирательница заставила их раздеться. Полька прижимала мальчишку к себе, держа его на руках, чтобы согреть. Он наверняка немного весил, но за несколько часов на таком морозе и перышко станет тяжелым. У нее хватило хитрости встать в последних рядах. Но Меченый все-таки заметил это и заорал ей, чтобы она оставила мальчишку, щелкнув кнутом прямо в нескольких сантиметрах перед ее носом. Маленький еврей дрожал у нее на руках. Она осторожно опустила его, его ноги затряслись, коснувшись снега. Слишком поздно – их уже заметила Королева. У нее были свои церемониалы. Она как истукан стояла перед узницами, заставляя их ждать под сильной снежной метелью. Отыскивала самых слабых, кто едва стоял или у кого распухли ноги, или еще сумасшедших, у которых вот-вот случится нервный припадок. Это было ее время – грузовик приходил не раньше 18 часов. Она подошла к пареньку. С улыбкой спросила, любит ли он конфетки. Он смотрел на польку, как будто ждал, что та подскажет ему верный ответ. Королева проявляла нетерпение: «Ты что, язык проглотил?.. Не бойся. Пойдем со мной, я дам тебе конфет».
