«Ты еще на жизнь имеешь право» — это своеобразный carteblanche: таким правом она не воспользовалась. О служении великим целям века она, конечно, не думала, но жизнь свою Некрасову-поэту и человеку она отдала всецело.

«Ты нужна мне, — пишет он записку своей тоже вполне самоотверженной сестре, — но не будь сиделкой — ты нервозна...»

«Боже! Как он страдал, — вспоминала через много-много лет Зинаида Николаевна, — какие ни с чем не сравненные муки испытывал. Сиделка была при нем, студент-медик неотлучно дежурил, да не умели они перевязывать, не причиняя боли. «Уберите от меня этих палачей!» — не своим голосом кричал муж, едва прикасались они к нему. Все самой приходилось делать... В таком состоянии была в то время, никакими словами не расскажешь. Ведь целых два года спокойного сна почти не имела. После смерти мужа как в тумане, как в полусне каком-то ходила. Пухнуть начала... просто утомлена свыше сил человеческих была».

Когда из последней мучительной схватки со смертельной болезнью он отошел на тот свет, она осталась на этом, как говорят, старухой:

Невольно вспоминается окончание последней из трех еще панаевских элегий всего лишь двухлетней давности: «Умри... Усни!»

Теперь уже Зина была одна — не только в жизни, но и в поэзии. Одна-единственная. Жена. Оставалось только «оформить брак».

Дело не в том, что поэт хотел ее обеспечить. Обеспечить можно было и без этого. Здесь иное: назвать венчанной женой. Она отказывалась. Поэт настаивал. Сестра выходила из себя: «...это было для меня тяжелым сюрпризом, именно случилось тогда, когда я наименее этого ожидала».

Венчаться из-за слабости Некрасова уже можно было только дома.

После многих хлопот (ведь следовало венчаться лишь в церкви) и чуть ли не по намеку митрополита Исидора венчание состоялось в походной войсковой церкви-палатке, разбитой в зале некрасовской квартиры. Венчал военный священник. Вокруг аналоя Некрасова уже обводили под руки.

Через неделю выписанное из Вены медицинское светило — профессор Билльрот сделал операцию, которая уже мало чему помогла.

Когда после смерти мужа Зинаида Николаевна надела траур, то уже больше его не снимала. Единственную ее ныне широко известную фотографию 1872 года она только один раз, уже перед своей смертью, разрешила переснять и никогда до смерти не разрешала напечатать. Это была любимая фотография поэта: то есть как бы только его и ее. Она была обеспечена, но быстро и довольно равнодушно расставалась с этой обеспеченностью: передавая свой кусок Чудовской Луки Константину Некрасову, уступая свою часть литературного наследия («Последние песни» были ее) Анне Буткевич, отступаясь от своей доли в неожиданном богатом наследстве, полученном всеми Некрасовыми от умершей на Украине тетки — бездетной сестры покойной Елены Андреевны. Она отказала Анне Алексеевне только в одном — в продаже сразу купленного ею для себя места возле могилы мужа, сказав, что могла бы его уступить только одному человеку — его матери — и, конечно, даром.

Между тем братья Некрасовы без церемоний устроили на квартире энергичный аукцион (хотя все движимое, кроме ружей, тоже было отписано жене), когда она попыталась один раз приехать в Карабиху, ее не пустили на порог — буквально. А уже в первом посмертном издании стихов Некрасова 1879 года Анна Алексеевна особо озаботилась судьбой посвящений и, распорядившись напечатать стихотворное — себе перед поэмой «Мороз, Красный Нос», одновременно приказала снять другое — «3-н-ч-е» к поэме «Дедушка».

Зинаида Николаевна будет забыта всеми, кто посылал ей «земные», «усердные», «низкие» поклоны и «целовал ручки». И не будет о себе напоминать. Она жила в Петербурге, в Одессе и в Киеве, где, кажется, только однажды громко, публично выкрикнула свое имя — «Я вдова Некрасова», останавливая еврейский погром — и толпа остановилась: Великороссия, как известно, ни одним погромом себя не запятнала.

Навестивший ее за год до смерти В. Е, Евгеньев-Максимов записал некоторые ее воспоминания и свои впечатления:

«— Оставил мне муж кое-какие деньги. Жить можно было. Да все раздала. Просят, то один, то другой... Моложе была, работала. А теперь вот сил не стало работать — на милостыню живу... а на милостыню так тяжело жить... Никого почти не вижу. Бог с ними, с людьми-то. Много мне от них вытерпеть пришлось. Ах, жестокие, жестокие есть люди. Сколько времени прошло, а рана в душе не заживает, нет, не заживает. Только здесь утешение и нахожу.

И Зинаида Николаевна показала мне объемистую Библию в кожаном переплете, с застежками.

— А других книг не читаете? — спросил я.

— Нет, и другая дорогая книга у меня есть. И Зинаида Николаевна положила на стол том сочинений Некрасова с <...> надписью: «Милому и единственному моему другу Зине». <...> Я решился предложить ей вопрос, в какой мере доступны были ее мужу религиозные настроения, которыми живет теперь она.

— Не знаю, был ли он религиозным, — отвечала она, — но поступал с ближними, как милосердный самаритянин (эти слова были произнесены с особым выражением и значительностью) . Да, что бы о нем ни говорили, как бы на него ни клеветали, это на редкость добрый и сердечный человек был».

Она умерла в 1915 году в Саратове, обобранная еще ранее в Киеве купцами, членами какой-то баптистской общины. Стараниями саратовских журналистов вдова Некрасова получала в самое последнее время от Литфонда небольшую (от большой отказалась) пенсию.

Отходив всю жизнь в черном, она завещала похоронить себя во всем белом и была отпета по ее наказу под своим настоящим, крещеным, именем. Очевидцы рассказывали, что отпевавший священник Воскресенской кладбищенской церкви, провозглашая «о упокоении новопреставленной Феклы», прибавлял тихо и в сторону — «она же Зинаида».

Русская женщина Фекла Викторова, она же Зинаида Некрасова, явила удивительный пример нравственного перелома, могущего совершиться с человеком и подтвержденного всею его жизнию.

И перелом этот определил ее муж, великий русский поэт и замечательный человек Николай Алексеевич Некрасов. Двигала ею в отношении к нему не только благодарность за прошлое, не просто, так сказать, расплата с ним за добро, за все веселое, благополучное и богатое, что он ей дал. «Болезнь Николая Алексеевича открыла мне, какие страдания на свете бывают, а смерть его, что он за человек был, показала». Может быть, даже она восприняла новое положение и испытание как крест и искупление. В этом смысле толкнул ее на религиозный путь он, сам, видимо, не будучи религиозен в собственном смысле этого слова.

Судьба как бы послала ему возможность подтвердить всю натуральность и истинность главной его идеи страданья, доказать ее органичность, засвидетельствовать, что не со стороны он был послан, что он, так сказать, внутренне «призван был воспеть твои страданья, терпеньем изумляющий народ». И сам явил изумляющее терпенье, силу и подвижничество в исполненье как бы эпитимьи, явно им осознанной: