Созданный на дау эдем населяли три гурии. Вернее, две гурии и Кира: въерошенная, сердитая, одетая в затрапезную сермягу – она гурию не напоминала даже отдалённо. Но, разумеется, обязана была ею стать. И чем быстрее, тем лучше.

Врата рая бдительно охранялись молчаливым и всегда собранным Али: и от несанкционированных гостей снаружи, и от желающих сей рай покинуть изнутри. Впрочем, опасаться столь глупой и сумасбродной авантюры можно было только от одной из обитательниц каюты. Её соседкам мысль о бегстве, даже если бы и пришла в голову, показалась бы удивительной и нелепой.

Пышнотелые девицы в цветных шелках возлежали на подушках, мирно жевали засахаренные фрукты и лениво трепались за жизнь, когда в их уютный мирок втолкнули новую постоялицу.

– Привет, матрёшки, – поздоровалась она, с усмешкой оглядев их расслабленное бытование, и сразу, как только доставивший её Али удалился на свой пост за дверью, бросилась к окнам.

Распахнув одно из них настежь, она высунулась наружу почти по пояс: за кормой резво бегущего под парусом корабля, пенился широкий след. Далёкие берега слабо просматривась сквозь туманную дымку – дау покидал широкое устье Рыжей с её мутными, глинистыми водами и всё глубже зарывался в зеленоватую волну вольного моря.

Кира застонала: ну ещё бы! Стал бы Асаф пускать её к окнам, пока полностью не исключил возможность побега…

– Эй, родная! – окликнули её.

Новенькая нехотя обернулась, обессиленно опершись на оконную раму.

– Будь добра закрыть окно! Или ты хочешь, чтобы мы простудились и на смотринах в Исфахане шмыгали сопливыми носами?

– Что? – рассеянно переспросила Кира, думая о своём.

Гурии фыркнули возмущённо. Чернявая, тяжело кряхтя, поднялась с пола и, словно танк, игнорируя препятствия, двинулась к цели. Подсунутую им растрёпу она походя отпихнула от окна тяжёлым бедром и с грохотом его захлопнула.

– Капшто!! – демонстративно проорала она ей в ухо. – Глухая что ли?

Хамство Киру вполне взбодрило. Забыв о своих печалях, она потёрла попавший под раздачу бок и, спокойно развернувшись к окну, снова с вызовом его распахнула. Гурия, вздёрнув густые, сросшиеся на переносице брови, снова захлопнула. Кира распахнула. Гурия захлопнула. Хрясь! – Кира так откинула створку, что рама приложилась о стену. Дзвень! – соседка захлопнула с силой, заставившей разноцветные стёклышки окна отправиться в свободный полёт, осыпавшись, с одной стороны, на бухарские ковры, с другой – попрыгать с бульканьем в белую пену за кормой.

– Это всё она! – нажаловалась гурия вбежавшему в каюту Али, тыча толстым пальцем в новенькую.

… Киру снова связали, но в трюм на этот раз не сослали.

– Мне казалось, – покачал головой и поцокал языком на разбитое окно Асаф, – что мы договорились. Ты ведь дала обещание! Значит, твоим словам нельзя верить, хабиби?

Хабиби угрюмо молчала. Какой теперь смысл пересиливать себя и вести с этим самодовольным козлом диалог, когда надежды на бегство больше нет? А все остальные компромиссы в рамках ожидающей её судьбы Киру не интересовали.

… Окно забили плотной тканью, наступающий вечер осветили принесёнными свечами и украсили обильным, роскошным ужином.

Гурии оставили сладости и перекатились за манящий мясными и сдобными ароматами дастархан. Вторая, та, что со светлыми косами, уложенными вокруг головы, курносым носом-пуговицей, утонувшим в круглых, румяных, словно наливные яблоки щеках, покосилась на новенькую сочувственно. Сопереживая наказанной, она обглодала куриную ножку, гармошку из бараньих рёбрышек, опустошила блюдо сладкого кус-куса с урюком и инжиром, а после вновь похлопала прозрачными жалостливыми глазками в сторону голодающей.

– Бедняжка, – проговорила она, утирая жирные губы тыльной стороной ладони, – её, должно быть, уже давно морят голодом. Посмотри, Ватфа, в чём душа держится!

– Ещё бы! – хрюкнула Ватфа, впиваясь крепкими белыми зубами в румяный, пупырчатый лаваш. – С её-то норовом! Пусть посидит, подумает, небось, голод любого образумит!

– А мне кажется, – вздохнула светлокосая, – что голод никак не может способствовать доброму расположению духа. Как возможно? Голодный человек зол и несчастен! – она шмыгнула носом и схватилась за баурсаки, поспешно запихивая их в рот, словно боясь, как бы голодное дурное настроение не настигло её во время паузы между жеванием. – Хочешь, я покормлю тебя? – промычала сердобольная соседка с набитым ртом и переместилась в Кирин угол, волоча за собой блюдо с эчпочмаками. – Хорошо, что руки тебе связали спереди, – прокряхтела она, устраиваясь подле новенькой на широком, пышном заду и пытаясь вставить ей в пальцы печиво. – Попробуешь? Вот увидишь – сразу полегчает!

Находящуюся в состоянии глубокого разочарования и ещё более глубокого раздражения Киру забота соседки покоробила. Она уже было хотела оттолкнуть настойчиво пихаемый ей в руки пирожок, а на подательницу милостыньки наорать да послать куда подальше, но… Желудок, настроенный дивными ароматами на определённый лад, предательски свело голодом. Он истошно заурчал, протестуя против саботажных настроений хозяйки. Поэтому Кира захлопнула уже было открывшийся для ругани рот, нервно дёрнула щекой и, поколебавшись, вцепилась пальцами в поджаристый эчпочмак.

Её кормилица расцвела. И с каждым новым куском, исчезающим во рту опекаемой, расцветала всё более.

– Ну как? – поинтересовалась она, когда Кира сыто откинулась спиной на подушки.

Новенькая кивнула, дожёвывая, и удовлетворённо икнула. Ей и впрямь полегчало.

– Гораздо лучше, спасибо.

– Вот! А я что говорила! – обрадовалась светлокосая и принялась зачищать едва початое блюдо. – Моя матушка всегда говорила: если грустно – надо покушать, если беда пришла – надо покушать, если нездоровится – тем более надо покушать! – и тогда все немощи и тревоги обязательно уйдут! Ты разве не знала этого, подружка? Зачем заставляешь наших добрых хозяев наказывать тебя? Зачем лишаешь себя главной радости в жизни?

– Ага, – согласилась Ватфа, заворачивая в лаваш порцию риса с овощами и щедро макая получившуюся шаурму в мёд, горчицу и рыбный сяньский соус поочерёдно, – чего зря буянить? Всё равно ведь ничего не изменишь! Вместо того, чтобы гоношиться, доставляя всем головную боль, и стёкла бить, лучше бы расслабилась и получала удовольствие…

Светлокосая закивала головой;

– Ты, подружка, радовалась бы, что счастливый жребий тебе выпал! От тяжёлой работы на поле, – она окинула оценивающим взглядом наряд новенькой и стёртые ладони, – голодных зим и беспросветной бедности едешь ты навстречу роскоши, вечному лету, всяким деликатесностям и утончённостям! Не каждой в жизни может так повезти! Особенно, – она, отведя взгляд, потыкала пальцем в эчпочмачные крошки на блюде и со смаком его облизала, – если девица не очень из себя выдающаяся…

– Ой, какая ты, Афифа, деликатная прям – «не особо выдающаяся», – просюсюкала смуглоликая Ватфа, передразнивая приятельницу. – Так и говори: если девица – не девица вовсе, а натурально глиста в обмороке! И о чём только господа купцы думали, покупая такую? Аль ослепли?

Кира выпростала из-под себя затёкшие от неудобного сидения ноги, потянулась ими и попросила у своей благодетельницы чего-нибудь попить.

– Почему у тебя восточное имя? – спросила она, опустошив стакан с лимонадом. – По всему видать, ты из северных земель…

– Ну да, – согласилась та, принимая у подопечной стакан, – так и есть. Это моё новое имя, мне его Мухбир дал. Означает «целомудренная, благодетельная». Мне нравится. Да и Ватфу по-иному звали всего седмицу назад. Ты тоже, подружка, получишь новое прозвание от хозяина своего. И позабудешь навеки, кем была прежде, и как тебя окликали родичи…

– Я не хочу этого забывать, – покачала головой Кира.

Ватфа, наконец, отвалилась от дастархана, как раздувшаяся пиявка от плоти, и, удобно устроившись на подушках, хрупнула яблоком.

– Вот ещё, – фыркнула она, – очередная блажь! Что даст тебе эта память, глупая?