Сенегальцы, суданцы, сомалийцы, нигерийцы, вестиндцы, американцы – черные всех мастей собрались вместе и тараторили каждый на своем языке, но всех мирил, помогал понимать друг друга язык вина.

Мальти удалось подобраться к Латне поближе и обнять ее за талию так осторожно, что прошло несколько мгновений, прежде чем она это заметила. Тогда она попыталась убрать его руку и отодвинуться, но он прижался к ее бедру.

– Перестань, – сказала она. – Мне не нравится.

– Что такое? – хрипло пробормотал он. – А м’жет всё-тки п’нравится н’множко?

Он прижался к ней еще сильней и сказал:

– Поц’луй м’ня.

Она чувствовала всю силу его желания.

– Нет, козел. Отвали.

Она больно пихнула его локтем в бок.

– У тя изо рта в’няет. Шоб я сдох, чем такую ш’лаву цел’вать, – сказал Мальти, поднявшись и сильно толкнув Латну.

Она упала на скамейку и тут же с криком вскочила. Ее уязвило не падение, а то, как резко Мальти переменился к ней. Тот вперил в нее злобный, пьяный взгляд.

Банджо перестал играть, подошел к нему и поднес к его носу кулак.

– Какого хрена ты привязался к моей женщине?

– А ты сам не в’жись. Я твою женщ’ну во все м’ста знаю д’вным-д’вно, с тех пор как ‘на пр’ходу мне не д’вала.

– Что ты всё брешешь, твою мать!

– Сам бр’шешь!

– Хочешь по морде – давай выйдем.

И Банджо, и Мальти пошатывались. У дверей Мальти споткнулся и чуть не упал, но Банджо подхватил его под руку и помог выйти наружу. Остальные столпились у дверей или высыпали на улицу, чтобы ничего не пропустить. Противники сошлись на кулаках. Мальти жутковато икнул, качнулся вперед и упал Банджо в объятия; и вместе, беспомощно вцепившись друг в друга, они рухнули на мостовую.

У парней был безошибочный слух на «хорошие» суда. Они их узнавали по тону сирен. Когда очередной «хороший» корабль (то есть с дружески расположенной командой, от которой им вполне могло перепасть чего-нибудь съестного) подавал голос, заходя в гавань, они как раз могли обрабатывать бочонок с вином, или пополнять запасы арахиса, или просто валяться на волнорезе. И тогда, подкидывая в воздух кепку, кто-нибудь кричал: «Эй, ребя! Вторничная телочка на подходе!» И почти наверняка это оказывался один из «их» кораблей.

Иной раз – судно, которое кто-нибудь из них в глаза не видал со времен расставания в Пернамбуко, в другой – прибыл корабль, который кто-то из них по случайности упустил в Касабланке. Три месяца, полгода, год, два года разлуки с товарищами по команде. Не описать даже этих счастливых негаданных воссоединений, всех этих историй: сначала вино, потом девочки, потом полиция, – и вот корабль уже ушел без него, ищи его теперь свищи.

Во время одного из таких свиданий рассказал свою историйку и Имбирёк. После этого он на какое-то время сделался в компании любимым объектом для шуточек и называли его исключительно «Имбирёк-Бабайка» – пока славу эту не затмило что-то другое. Имбирёк не упускал случая упомянуть, что как-то раз всего за одну ночь в Марселе просадил целую уйму денег, при этом никто не знал, как именно ему это удалось. А потом он встретил кого-то из прошлых товарищей-моряков, и правда выплыла наружу. Они сидели в том самом бистро рядом с волнорезом, стол ломился от бутылок с красным вином, и было поведано, как однажды Имбирёк отправился в небольшое канавное увеселительное заведение. Он прилично наклюкался, лучился счастьем, горланил песню и шатался. А песенка была такая: «Деньги – не вопрос, за мной не заржавеет. Плачу за всё!» И в самом деле заплатил за всё. Причем сделал это с таким смаком, а сам был так весел и мил, что все поголовно: девицы, сутенеры, другие клиенты – были в полном восторге.

Случился там какой-то шелудивый человечек, белый, способный внятно изъясняться по-английски. Он сказал Имбирьку:

– Тут теперь каждая доска твоя.

– А то, – ухмыльнулся Имбирёк. – Сам гляди. Вот если мадам устроит бабайку и на пять минут погасит лампы – получит это!

И помахал тысячефранковой купюрой. Хозяйские глаза так и загорелись.

– Ты что творишь, совсем окосел?! – покачал головой малый, который им всё это рассказывал и который был тогда с Имбирьком. – Деньжищ – целое состояние, а больше у тебя ни гроша!

– По-твоему, я не соображаю, кто я? – заорал Имбирёк ему в ответ. – Я – ниггер-воротила, а такие всегда платят за зрелище!

– Да плати сколько влезет за свое зрелище, а вот я пойду-ка отсюда подобру-поздорову.

И ушел.

А Имбирёк-таки заплатил за эти пять минут – и за свои деньги получил всё, чего только могла душа пожелать. Друга своего он так и не догнал – и остался на пляже вольным философом и бродягой. Приятели дразнили его ботаником, потому что обо всём, что только с ними ни происходило, у него всегда находилось какое-нибудь совершенно особое и довольно-таки тягомотное суждение. Перед лицом любой неприятности он неизменно советовал выбирать путь наименьшего сопротивления.

Имбирёк со всеми вместе посмеялся над собственной историей и сказал:

– Да ладно, салаги, у любого из нас случались в жизни истории умереть не встать, хоть сейчас под обложку. А на жизнь не жалуюсь.

И вот прежний приятель Имбирька снова в Марселе, уже в третий раз, с тех пор как тот бросил тут якорь. И всю пляжную компанию позвали обедать на его судно. На камбузе там трудились одни негры, среди «своих» кораблей этот был из лучших.

Банджо присоединился к Мальти и компании. В отличие от остальных, он не сделал попрошайничество образом жизни. Он не смог бы промышлять этим так же безмятежно, как они. Ведь иногда их грубо прогоняли прочь, осыпали оскорблениями – а он был не из тех, кто легко сносит такое. Он нанялся бы работником в доки, как и собирался поначалу, когда остался без денег, но благодаря банджо и особенностям характера оказался в положении куда более завидном, чем его приятели. У Латны он всегда мог приложить голову, и в каком бы из окрестных бистро он ни играл, если там была и Латна, то отличный улов им был обеспечен. Стоило Банджо отыграть несколько песенок – и она собирала неплохую сумму. Вот белые музыканты, те только так и делают, уверяла она. Они в жизни не стали бы играть за просто так, как это заведено у Банджо. Они играют словно через силу, с унылыми лицами, точно на похоронах, – и только за су. Ясное дело, именно поэтому музыку их, как правило, просто невозможно слушать. Когда Банджо давал себе волю и играл на полную катушку, то начисто забывал о деньгах. Впрочем, быть может, он просто мог себе позволить забыть о них – ведь Латна неизменно приглядывала за ним и всякий раз, когда у него руки чесались подспустить мелочовки, протягивала ему десятифранковую купюру.

Судно Имбирькова друга славилось своим хлебосольством на весь пляж, так что не только Мальти и компания стягивались туда столоваться, а многие обитатели пляжа, и белые, и цветные. Несколько десятков.

Когда офицеры и матросы заканчивали трапезу, приятель Имбирька принес остатки оголодавшим людям, дожидавшимся на палубе. Отличная еда, да много – целые две кастрюли. Большущие толстые ломти вареной говядины, здоровенные отварные картохи, прямо целиком, свинина с фасолью, салат.

Все набросились на еду, как скоты; они грубо пихались и огрызались друг на друга – каждый хотел первым запустить руку в кастрюлю. Пока они набивали брюхо, чавкая, хрюкая, рыгая, издавая прочие омерзительные звуки, точно животные, и размазывая пищу по лицу, юнга приволок еще одну большущую кастрюлю, на этот раз со сладкой кашей, и поставил на палубу. В следующую минуту кашу уже брали штурмом. Какой-то армянин подставил подножку здоровенному блондину-скандинаву, похожему на полярного медведя, вывалявшегося в грязи; тот полетел кувырком и впендюрился прямо в кашу своей вшивой белобрысой головой. Блондин поднялся, запустил сальную чумазую лапу в кастрюлю, набрал каши полную горсть и шмякнул ею армянину в лицо. Началась настоящая свалка; кашу опрокинули, картофелины разлетелись по всей палубе, а Белочка воспользовался случаем, чтобы заехать куском мяса по морде малому из Бенина, которого ненавидел.