Корабль Банджо был самый что ни на есть простецкий. До такой степени, что прошло четыре месяца и девятнадцать дней, прежде чем, пробравшись по Панамскому каналу к Новой Зеландии и Австралии, обойдя кругом весь остров-континент и оттащив груз на север вдоль африканского побережья, грязная натруженная «старуха» дотащилась наконец до марсельского порта.
В Марселе у Банджо не было ничего – ни где приклонить голову, ни чем заняться; внятного плана действий не было тоже. Только одно: сам порт, рассказы о котором моряки передавали из уст в уста, – чудесный, опасный, пленительный, огромный, открытый всем ветрам порт. Всё чего он хотел – до него добраться.
С Банджо рассчитались во франках, и когда он разменял пачку сэкономленных в Америке долларов, то стал обладателем двенадцати тысяч пятисот двадцати пяти франков и горстки су. Его тут же заприметили и роем окружили гиды – белые, черные, мулаты; они были готовы за сущую мелочь показать и продать ему всё что угодно. Он отплевался от всех.
Банджо прикупил себе новый костюм, модные туфли и броское кашне. Американская одежда у него тоже была вполне себе ничего, но ему хотелось принарядиться в стиле provençal.
Чутье повело его в сторону Канавы, и там он, само собой, нашел девицу. А девица подыскала им комнату. Всей душой упивался Банджо этим местом – всем его бытованием, суетливым мельтешением вкруг набрякшего, сумрачного здания Мэрии, нависавшего над набережной, где рыба и овощи, девки и безусые жиголо, кошки, беспородные псы, залежи всякого старья – всё сливалось в бурлящее, смрадное и склизкое месиво.
Чудесный Марсель, его Марсель! Чудеснее любых рассказов. На здешнюю жизнь и на девицу Банджо с бесконечной щедростью растрачивал и самого себя, и собственные средства. Когда всё это исчерпалось, девица его бросила.
Теперь во всём он ощущал легкость: в карманах, в гардеробе (тут облегчению немало способствовал ломбард), в мыслях; всё виделось ему легким – и сносилось всё легко.
Всякое новое место, всякое новое явление Банджо было свойственно воспринимать на первых порах с горячечной, полубезумной, запойной безоглядностью. Он был из тех людей, которые, даже если не пили ни капли, никогда не бывают трезвы. И вот теперь в его уме снова и снова пропевались первые исступленные, лихорадочные марсельские дни, ходили и ходили по кругу. Тускло освещенные кривые улочки, громоздящиеся друг на друга серые и сырые дома, разнузданное многоцветье кричащих вывесок. Несгибаемо-навязчивые гиды-полукровки с глазами-бусинками; старые ведьмы, что стоят у дверей, словно заправляющие оргией скелеты, и с мертвяцкими улыбками, мертвяцкой приманчивостью привечают дрожащим говорком всякого, кто отважится войти. Голова его превратилась в балаган, в цирк, по арене которого носилось кругами всё и вся.
В бистро, куда привел его Мальти, Банджо никогда не бывал. Тут имелась пианола и у задней стенки – площадка для танцев. Для тех обитателей пляжа, что говорили по-английски, это было обычное место встречи. Если ночь заставала их в Старом порту, то после часа-другого постреливания мелочи на Бомжатнике они заявлялись сюда поживиться красным вином и бутербродами с колбасой. Когда же аппетиты были биты – плюхались вповалку в комнате наверху.
Кок-мулат с корабля «Экспорт Лайнс» примостился между парнем неопределенной негроидной наружности и какой-то девицей. Перед ними стояли две бутылки вина и склянка с пивом. Кок подозвал Мальти и Банджо к столу и заказал еще вина. Гурьбой танцевали местные канавные девицы и молодые сутенеры. Одна из девушек попросила Банджо сыграть. Другая позвала мулата танцевать. Банджо забренчал «А вот и да, это моя крошка». Но как только он доиграл, девушка завела пианолу. Для этого маленького, тесного, шумного зальчика звучание банджо было слишком тихим. В пляс пустились все.
Банджо отложил инструмент. «Что толку сотрясать воздух. Чтобы наставить этих ребят на путь истинный, нужен целый оркестр», – добродушно подумал он. Да он и не прочь замутить в этом городе что-нибудь эдакое. «Ого! Да ведь это мысль. Как есть „Квартет Эдисона“. В нынешнем мире американский негр – потеха публике номер один. Ему везде рады. Только бы собрать в кучку тех из здешних побирушек, кто на чем-нибудь да играет, – и мы задали бы им настоящей ниггерской музыки. Тогда бы я действительно славно устроился на этой чудненькой помойке и вообще в ус не дул. Вот где ниггера из плоти и крови вроде меня ждет успех; никакого тебе дзиньканья по забегаловкам, никаких кривляний со шляпой ради паршивого су».
Мысль об этой будущности так воодушевляла его, что он словно бы и сам кружился в танце. В эту минуту в бистро вместе с каким-то коротышкой заявилась та самая девица, с которой он жил в раннюю свою марсельскую пору. И она, и вообще Канава – всё это по-прежнему не шло у него из головы. Ну да, она его бросила – но он ведь и не мог больше ее себе позволить и принял этот поступок как нечто неизбежное. И всё же, всё же, раздумывал он, могла бы и расщедриться на ласку-другую сверх таксы. Но не расщедрилась. Потому что знала одну только жизнь – канавную. Ей неведома была жизнь девчонки-мулатки, которая там, в Штатах, может, кокетливо преувеличивая, заявить: «Ну что, дружок, уходим в загул, до следующей недели не очухаемся – и то как знать; любовь, любовь, любовь – больше нам ничего не надо».
Нет, нет! Всё это выдумки. И тем не менее – в порту его грез она стала ему первой подружкой.
При виде Банджо девица как ни в чем не бывало отвела взгляд и уселась подальше, там, где ей сподручнее было сосредоточить на мулате всю силу своих чар. Банджо ее больше не интересовал. Он потратил всё до гроша; теперь ему, как и всем обитателям пляжа, нечего было и думать пускаться в очередные шуры-муры – пока он тут, таких денег ему не видать как своего носа. А вот мулат – тот привел ее сюда. Стоит какому-нибудь новенькому угодить в одно из канавных логовищ – и уличные сводники мигом оповещают об этом всех местных девиц, а уж те-то своего не упустят. Банджо злился. Проклятье! «Всё-таки могла бы быть поприветливее», – подумал он. Пианола выбрякивала «Fleur d’Amour». Можно пригласить ее на танец. Может, она себя так ведет просто чтоб понахальничать, ехидничает напоказ. Он подошел к ней и предложил:
– Потанцуем?
– Еще чего, – высокомерно откликнулась она и отвернулась. Он игриво тронул ее за плечо. – Laissez-moi tranquil, imbecile[2], – сказала она и злобно сплюнула на пол.
Банджо захлестнул гнев.
– Ах ты блядь! – заорал он.
Вспыхнули золотые часы, которые он ей подарил; Банджо сорвал их у нее с запястья, швырнул на пол, на красную плитку, и в ярости растоптал каблуком. Девица зашлась исступленным воплем и, заламывая руки и распахнув глаза, трагически таращилась на останки своих часов. Коротышка, явившийся с ней, с наскока бросился на Банджо. «Это еще что? Это еще что?» – голосил он и, согнувшись в три погибели и бодаясь, точно актер в комедии, принялся махать ладонями у Банджо перед лицом, не решаясь его тронуть. Банджо с презрением глянул на недомерка и перехватил его за левую руку – хотел вывернуть ее и оттолкнуть парня подальше, не хватало еще драться с этой козявкой. Но не успел он и глазом моргнуть, как недомерок выхватил нож и полоснул его по запястью, а обретя свободу, бросился за дверь.
Банджо замотал рану носовым платком, но тот немедленно пропитался кровью. Час уже поздний. Аптеки закрыты. Хозяйка бистро сказала, мол, неподалеку есть и работающие всю ночь. Мальти повел Банджо на поиски.
Когда они проходили через Бомжатник, какая-то женщина окликнула Мальти. Они остановились, и женщина подошла. Она была невысокая, с безупречно чистой кожей оливкового цвета, возраст ее назвать было бы трудно – не юная, но и до старости еще далеко; очертания страстного рта – необычайной прелести. Латна.
– Всё еще не в п’стели? – обратился к ней Мальти и указал на руку Банджо. – Глянь, чо у нас.