Имбирёк сказал:
– А я вот парень старомодный. Когда приеду в какой-нибудь новый порт – мне главное, чтоб меня не трогали и не мешали жить как живу. Я живу как живу, все остальные живут как живут, и ни я на них не в претензии, ни они на меня.
Он лежал на спине на одной из громадных каменных плит волнореза. Волны тихонько поплескивали о камень. Он был без рубашки и, отстегнув булавку на воротнике старого синего пальто, распахнул полы и подставил солнцу коричневое брюхо. Брюки сползли ниже пупа. «Ох, Господи, солнце-то какое», – зевнул он и, стянув кепку на глаза, заснул. Остальные тоже вытянулись и заснули.
На длинном волнорезе нежились на прогретых камнях и другие беспечные бродяги. Холодало, но солнце отражалось в волнах теплым, неярко мерцающим светом. У Эстака, в сторону которого расширяли и достраивали порт, черным пятном на синей глади застыл груженный углем корабль компании PLM. Длинной вереницей отлого проступали заводские трубы, сцепка ржаво-черных силуэтов, а за ними виднелись голубовато-серые холмы, окутанные, словно паром, тонким, нежным туманом, а дальше – нагромождение серых скал, круто обрывающихся в море, – святая святых цементной промышленности.
Закат парни встретили на площади Жольет. В одном из кафе в толпе каких-то мальтийцев они заприметили матроса с Занзибара и зазвали его к себе.
– Мы как раз вовремя к те п’спели, – заявил ему Мальти. – Мы те тут были п’зарез. Н’рмальные ребята, к’рые на твоем же инзыке разг’варивают, а не енти типы мутные с ихней лопотней арабской. М’льтийцы енти у арабов вроде как отбросы, ублюдистые они сильно. У нас их никто не л’бит, а связываться – ваще Боже упаси.
Новенький был очень рад знакомству с дружелюбными ребятами вроде Банджо и Мальти. Он прибыл на углевозе из Саут-Шилдса, и у него имелись кое-какие фунты. Он не скупился и поставил им выпивку в нескольких заведениях. От площади Жольет они направились к Канаве всё тем же спокойным бульваром Ла Мажор. Для обитателей пляжа держаться такого маршрута было разумнее всего. Много у кого не выправлены были документы, так что приходилось из кожи вон лезть, чтобы не нарваться на полицию. А на главной улице – Республики – их то и дело останавливали, расспрашивали, обыскивали, тащили в участок. Иной раз говорили – да, документы не в порядке, но кончалось тем, что на ночь сажали под замок, а с утра уже отпускали. Другие жаловались, что полицейские их били. Имбирёк считал, полицейские теперь совсем не те, что раньше, когда он только-только тут появился: становятся всё несговорчивее и всё больше зверствуют. В былые времена им бы ничего не стоило спереть бочонок с вином старым добрым способом: внаглую и преспокойненько выпить. А теперь вот другое дело. Не так давно из-за этого самого краденого вина двое парней получили каждый по два месяца. К счастью, и у Мальти, и у Имбирька, и у Белочки с документами был порядок.
По дороге к Канаве они захаживали то в одно бистро, то в другое и в каждом осушали по бутылочке. Привыкшие в Вест-Индии к рому, в Штатах – к джину и кукурузной водке, а в Англии – к виски, во Франции они жить не могли без красного вина, точно рыбы без воды. Этот ужасный деручий виски или джин они теперь в рот не брали. К крепким напиткам, казалось, они охладели совершенно. Опьянение их теперь было иное – приятное, мягкое, благодушное: винное.
В китайском ресторанчике на Рю Торт они устроили целый пир. Новенький настоял на том, что он угощает. После ужина они пошли в маленькое кафе на Портовой набережной выпить кофе с ромом. Новенький достал из кармана губную гармошку и заиграл. Банджо встрепенулся, сказал: «Пожалуй, руку я уже достаточно подлечил, чтобы за дело взяться», – сходил на квартирку к Латне и принес банджо.
Они ходили по улочкам между рыбным рынком и Бомжатником, от бистро к бистро, и всюду играли. К ним присоединились и другие – пара сенегальцев и какие-то ребята из Британской Западной Африки, так что вскорости компания насчитывала уже больше дюжины человек. Живописное было зрелище – как они слонялись по улицам и трещали на немыслимом тарабарском языке, помеси английского, французского и африканского. И чем больше их становилось, тем больше заказывали и выпивали они бутылок вина и пива, без разбору, как пойдет. Музыка привлекала в кафе клиентов – а девицы завидовали, пускали в ход все свои чары, чтобы оттащить свеженького матросика от парней с пляжа…
– Вот черт, черт подери! – вскричал Банджо. – Этот город создан для веселья!
– Ну уж в самом тебе веселья уже под завязку, – съехидничал Белочка. – Так что давай уже, еще один залп – и хватит.
– Захлопни пасть, ниггер, – отозвался Банджо. – Нет уж, мне никогда этого веселья не хватит. Когда меня несет этот безумный, дикий, веселый джаз, когда я в нем пропадаю… вот хочешь – спорь со мной, но я тогда за твою так называемую сладкую жизнь гроша ломаного не дам. Я свистну – и в этом моем свисте больше веселья, чем во всём твоем худосочном тельце.
– И знать не хочу, не то что спорить, – сказал Белочка.
В полночь они играли на Бомжатнике, в каком-то кафе, и тут вошел пожилой мужчина в полинялых зеленых брюках, желтоватой куртке с черной отделкой и цветочной гирляндой на шее и принялся танцевать. При этом он до того живо манипулировал своей тростью, что казалось – кисть у него вращается, точно на шарнирах; пока играли Банджо и моряк с гармошкой, он с непостижимым проворством выделывал коленца и прыгал из стороны в сторону.
Когда они закончили играть, танцор в цветочной гирлянде заявил: он готов спорить с любым на бутылку лучшего белого вина, что сумеет встать на голову прямо с полу – и на стол. Молодой парень в синей форме рабочего покрутил пальцем у виска и сказал: «Il est fada»[3]. Старик, полуседой, в странном наряде, и вправду, казалось, не совсем в своем уме, и непохоже было, чтобы его кости могли бы послужить ему подспорьем в подвиге, который он намеревался совершить. Пари никто не принял.
Кто-то разъяснил происходящее новенькому, и тот махнул рукой:
– Да почему и не поспорить, развлечемся заодно.
«Tres bien»,[4] – сказал старик. Он предпринял несколько попыток нужным образом упереться головой в стол и не мог – нарочно, для смеху, как делают профессиональные артисты, подступаясь к трюку на сцене. По всему кафе раздавались взрывы хохота, быстро набежала целая толпа. И вдруг старик вскричал: «Ça y est!»[5] – и широко раскинул руки, удерживая равновесие, он встал на голову на столе. Миг – и он опять спрыгнул на пол, взмахнул тросточкой, сделал несколько па – и пошел по кругу со шляпой, собирая заработанное, пока толпа не успела поредеть. Ребята с пляжа тоже внесли свою горстку су, а новенький недолго думая заплатил за бутылку белого вина. Старик забрал ее и вышел из кафе в сопровождении какой-то женщины.
Латна шла через Бомжатник и, заметив играющего Банджо, зашла в кафе как раз в ту минуту, когда старик закончил танцевать и предложил пари. Немалый куш, который он отхватил, да еще бутылка вина впридачу – всё это растравило в ней жадность и зависть. Она набросилась на Банджо.
– Этот человек взять твои деньги. Ты играть, а он взять. А ты считать, ты такой гордый, ни за что не попросить – и вот ничего и нет у тебя. Думаешь, ты богатый.
– Отстань от меня, женщина, – сказал Банджо.
– Друга заставлять вино тому человеку покупать. А он просто обманщик. Ты цветной, а дурака валять, как белый.
– Я не заставлял его заключать пари. Да в любом случае, что за вшивая ставка такая? Прости, Господи! Вспомнить только, какие я сам ставки загонял, и всё по-крупному, в Монреале на гонках! Да что вы все знаете о жизни и о крупных ставках! – Банджо пьяно замахал рукой, будто старый добрый мир с гонками и приятелями-игроками вырос перед ним во плоти.
– Тут не Монреаль, а Марсель, – откликнулась Латна. – Идиотство за просто так играть. Ты блядун, тебе деньги нужны…
