На эти вопросы, как и на вопрос, суждено ли материализму простоять века, как жизненной силе, или он раскрошится, как зуб, из которого удалили нерв, ответа у меня нет. А пока он укрепляет власть всеми средствами завистливого мракобесия и притеснения личности, известными со времен средневековой церкви или испанской инквизиции. В таких условиях вера может сохраниться дольше, поскольку крепнет социальная структура, но искусство и культура либо погибнут, как они умерли вместе с Юлианом Отступником[75], либо обретут неизвестную доныне форму, как в готических соборах. Пока нисходит лишь тьма, новый свет еще не забрезжил. Темные века[76] продолжались четыреста лет. Неужели и России, погруженной в научный мрак, придется ждать столь же долго?
«На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или – что является только юридическим выражением последних – с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались… – пишет Маркс[77].– Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке. При рассмотрении таких переворотов необходимо всегда отличать материальный… переворот в экономических условиях производства от юридических, политических, религиозных, художественных или философских, короче – от идеологических форм, в которых люди осознают этот конфликт и борются за его разрешение».
Курсив мой. В словах, выделенных курсивом, заключено ядро большевистской истины: мысль, творческая сила, может иметь только одно начало и один конец, один стимул и одну цель – продолжение классовой борьбы.
Образование, таким образом, заключается в том, чтобы привить ученикам (от шести до шестидесяти лет) веру в то, что продолжение этой борьбы является истинной целью всех людей и особой – всех добропорядочных россиян. Что касается общих принципов, благовидная безнравственность внушается через обычные тетрадки. Девиз русского детства: «Шпионь за соседом и береги станок!» В городах главные храмы неряшливо увешаны плакатами и фотографиями, будто передвижной кофейный ларек. Если взглянуть поближе, обнаруживается наглядное разоблачение беззаконий и классовых предубеждений всех религий – православного, католического и протестантского христианства, сект, иудаизма, магометанства и буддизма. Кальвинистская[78] ярость материализма не терпит соперников. Толпы детей ходят за учителями на выставках в Берлингтон-хаусе[79], впитывая знания о незыблемой грани между новым правильным и неправильным, проведенной в атеистических музеях. Та же самая грань очевидна в прессе и на публичных мероприятиях. Англичанину в прессе не подобает швырять камни. Могу только молча виновато краснеть, но однажды по московскому радио в программе на английском языке я услышал такое, что шокировало бы даже мистера Макстона[80]. Диктор говорил о промышленном центре на Урале, Свердловске, ранее известном как Екатеринбург. В свободное время рабочие с улыбающимися детьми ходят в бывший дом Ипатьева, теперь музей, где семья Романовых встретила судьбу, которую по праву заслужила[81]. Мне показалось, что голос диктора дрогнул, когда он произносил глупое сообщение. И возможно, что так и было. Если большевики именно так ведут пропаганду за рубежом, то революции миру не грозят. Хотел бы я побывать в Свердловске и увидеть, как улыбаются дети в подвале, где погибли их сверстники. Это зрелище стало бы благородным свидетельством силы новой веры, а также трусливого, лицемерного притворства в непогрешимости, отличительного признака всех религий, которое, несомненно, замалчивает самые отвратительные происшествия. Атмосферная подавленность страны, где единственными истинами являются индустриализация и классовая борьба и где вся культура должна быть подчинена этим целям, смягчается новизной – можно даже сказать, эксцентричностью, – которая возникает в результате. Воздух смешан с веселящим газом, но смесь удушливая – а в какой степени, я понял, только приехав в Киев, который каким-то непостижимым образом сохраняет старые университетские традиции гуманитарных наук и позволяет нормально дышать. Не скажу, чтобы я был несчастлив в России. Честно признаюсь, что ни в одной стране я не получал такого истинного удовольствия, не тосковал и не жалел о том, что скоро уезжаю. Отчасти это было вызвано приятным чувством задиристости, проснувшимся у меня в груди. Система предназначалась для всего мира – это было ясно с самого начала. Испытай на мне чертову религию, думал я, и ты получишь достойный ответ! Так они и поступали время от времени. И всё же я не мог не уважать людей, столь глубоко приверженных определенной цели и столь единодушно придерживающихся, сердцем или на словах, определенной веры. Представители нации, чьими избранными патриотами являются Ноэл Кауард[82] и Уинстон Черчилль, не могут презирать такую стойкость. Ей можно лишь позавидовать.
Великую неправду я впервые по-настоящему ощутил на концерте в Московской консерватории. Исполняли «Пасторальную симфонию» Бетховена, дирижировал Оскар Фрид[83]. Играли неплохо, хотя инструменты были настроены отвратительно. Когда всё закончилось, я поднял глаза и вспомнил, где нахожусь. И внезапно до меня дошло, что здесь – не в капитализме, не в христианстве, а здесь, в концертном зале, в этих потрепанных партитурах – таится враг, которого материализму никогда не победить, и он неизбежно победит материализм. По-моему, позволить такое публичное представление со стороны властей было просто донкихотской глупостью. Теоретически «Пасторальная симфония», несомненно, является образцовой иллюстрацией классовой борьбы в сельской Австрии. На практике же… Я оглядел аудиторию и прочитал, или мне показалось, что прочитал, собственные мысли на их лицах. Только бригада ударников труда, молодых иерархов в высоких сапогах, смотрела угрюмо, как, собственно, и полагалось по долгу службы. Упрекни я их за посещение, мне объяснили бы, что музыка превыше всех искусств способствует обобществлению эмоций. Говоря проще, она действует на многих людей сразу. Однако спроси я их, почему отдельные сочинения обладают этой бесценной властью в большей степени, чем другие, или не является ли вызванное ими чувство результатом крайне неверного представления об абстрактной красоте, не знаю, что бы они ответили. Функции искусства – это одно. Другое дело – его творения и их влияние. Или искусство следует полностью запретить, как советовал святой Климент Александрийский, или, если его воздействие считается полезным для широких масс, индивидууму нужно разрешить свободно играть с абстракциями, чтобы его создать. Ученые доктора материализма утверждают, что классовая борьба за спасение человечества должна быть достаточной абстракцией для любого художника. Может, и так. Культура может вырасти спонтанно на почве совершенствования масс, но таких признаков я не видел. Когда я спрашивал, мне отвечали только словами Христа: «Род лукавый и прелюбодейный знамения ищет, и знамение не дастся ему»[84]
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
