После революции религия в России вышла, или ее выбросили, из по-настоящему всеобщего употребления. Не успело это толком произойти, как потребности, которые как бы худо-бедно она до сих пор ни удовлетворяла, проявились распущенностью, беспокойством и разочарованием. Деревенская жизнь утратила основу основ, крестьянин – развлечение. Образованные и относительно образованные слои населения ощущали нехватку веры или свода законов, без которых не упорядочить жизнь. Кроме того, новая власть вскоре обнаружила, что тоже кое-что утратила и что сейчас неподходящий момент отказываться от традиционного союзника любой власти. «Религия – опиум для народа!» – восклицали они, в полной мере осознавая ее очевидную практическую ценность. Поскольку новая философия запрещала все ранее существовавшие религии, у них остался лишь один способ получить популярное снотворное: превратить в религию саму философию, чем они и воспользовались. Они сохранили ревностное служение и обряды, отказавшись от самого Бога и православной церкви. Единственного Бога, восседающего на небесах, они заменили народной массой, царившей на земле, церковь – не менее нетерпимой теократией – молодежью. Это новый вид опиума, его сны не такие спокойные. Тем не менее он действует.
Итальянский профессор Ахилл Лориа[65] завершает монографию о Карле Марксе словами, которые, как можно предположить, не зная контекста, взяты из недавно обнаруженного папируса святого Иоанна Богослова:
«Ибо грядет день[66]. И в тот день, когда неумолимое время уничтожит статуи святых и воинов, возрождающееся человечество воздвигнет в честь автора сего разрушительного сочинения на берегах его родной реки огромный мавзолей, представляющий пролетария, разрывающего цепи и вступающего в эру сознательной и славной свободы. Туда с дарами в знак благодарности устремятся возрожденные народы, чтобы возложить их к усыпальнице и почтить память великого мыслителя, который в муках, унижениях и бесчисленных лишениях неустанно боролся за спасение человечества. Матери, показывая детям страдающую и наводящую на размышления фигуру, скажут дрожащими от волнения и радости голосами: посмотрите, из какой тьмы появился свет, сколько слез оросило семена нашей радости, посмотрите и окажите дань уважения тому, кто боролся, страдал и умер ради высшего искупления».
И впрямь, обещанный памятник на Рейне так и не установили. Но, гуляя 22 января по Москве, я не переставал думать, какой любезный и в то же время недорогой жест сделали бы британские власти, выкопав останки Маркса и Дженни на Хайгейтском кладбище и подарив их России[67].
Ленин, в конце концов, занимает всего лишь второе место. Тем не менее паломников у него не счесть, и тип местного святого, безусловно, сейчас больше в моде. Ленин умер 21 января. По какой-то непостижимой русской причине его кончину оплакивают 22 января[68], или просто так получилось в этом году. Красная Великая (страстная) пятница дала повод для тщательно продуманных проявлений скорби, такими же отмечают это время в Риме. Всем магазинам и конторам любого уровня выдали красные знамена с золотыми серпом и молотом и с траурной черной лентой, неподвижно висевшие в холодном тумане, вкладом природы в национальное горе. Грандиозный фасад Большого оперного театра с обеих сторон задрапировали огромными гобеленами того же типа, а поперек портика алым светом, подобно гигантскому IHS[69], было выгравировано имя «ЛЕНИН». В дополнение к этой латиноамериканской показухе в нее вкралось что-то от английского шабаша. Продажу алкоголя запретили, чтобы скорбь не омрачили обычные нетрезвые экскурсанты. Даже еду было трудно достать. В то же время отели и рестораны были переполнены делегациями и участниками конгрессов, собравшимися отдать священный долг. На Красной площади образовалась огромная очередь, извивающаяся и петляющая на огромном снежном пространстве, как проволочная головоломка без начала и конца. В Лондоне подобную увидишь, разве что когда для торжественного прощания выставляют тело покойного монарха. С утра до ночи очередь, дергаясь, передвигалась, шаг за шагом. Народу там было не счесть, десять или сто тысяч. Но что поразило: вряд ли кто-нибудь из них стал бы стоять целый час на холоде, не будь он искренне убежден в торжественной значимости события. Примеры сходства между проявлениями материалистической веры и древними религиями можно приводить бесконечно. Иностранца они поражают на каждом шагу. На заводах и в клубах угол с иконами сменили уголки Ленина или Маркса: уродливые бюсты «под бронзу» стоят на пирамидальных подставках, задрапированных красным, с красными бантами или на красном фоне. В отдельных залах прежние дешевые иконы сменили на дешевые цветные гравюры, предвестники новой однообразной агиографии[70] с изображением Сталина, Калинина, Крупской и Будённого. В крупных городах эти ужасные портреты всех размеров, на любой кошелек, встречаются в каждой третьей витрине – о художественном мастерстве речи нет. Когда я узнал сумму, вырученную Печерской лаврой в Киеве от продажи святых икон, мне не терпелось узнать, сколько из подобного источника достается новому правительству. Выяснилось, что государство не только не получило никакой прибыли, но фактически понесло значительные убытки, способствуя распространению благословенных образов. Помимо почивших святых, существуют живые первые отцы церкви: Иеронимы, Клименты, Оригены и Афанасии[71], которые ежедневно с непоследовательностью, вызванной современными печатными средствами, громогласно комментируют символ веры и его применение в чрезвычайных ситуациях. В Кремле, комиссариате, клубе, на заводе, в институте и школе эти Первые отцы живут и множатся, выискивая ереси и толкования с жадностью византийских христологов. На их счастье, ни тому, ни другому нет конца, ибо их учение основано на самой неопределенной из наук, а детали применения неуловимы, как ртуть. Сравнения с христианством кому-то могут показаться притянутыми за уши, но хотя личные мнения, что составляет, а что не входит в религию, могут отличаться, они на самом деле лучше, чем что-либо, передают психологическую атмосферу большевистской России. Нам, в частности мне, ничего не стоит посмеяться над идеологическим педантичным жаргоном Армии спасения, который образовался вокруг материалистического вероучения, как, скажем, Гиббону[72] высмеивать монофизитов [73] и монофелитов[74]. И всё же цель идеологических и христологических разногласий одна и та же, и в высшей степени понятная, а именно: необходимо расширить положения вероучения и охватить все непредвиденные обстоятельства формулой, понятной неграмотной или полуграмотной массе. Параллель, возможно, потеряет силу только в природе духовности или веры, стоящей за двумя религиями.
Вера, вдохновлявшая ранних русских революционеров, убеждала, как я пытался объяснить, в том, что спасение человечества должно и может быть достигнуто через духовный и материальный прогресс человечества в массе. Так считал Ленин. Это может включать в себя своего рода поклонение дьяволу. Но, судя по его преданности собственной вере, Ленин был человеком великим и благородным. Приехав в Россию, я задумался, не сменилась ли эта вера на внешнее хвастовство и манию величия, этакий пустой, перевернутый фашизм. В России, как и везде, слишком много говорят об энтузиазме молодых. Подозрительна сама фраза, она прикрывает пустоту. Великие движения не могут черпать силу у сторонников, находящихся в состоянии окаменелой незрелости. Российская молодежь, чего доброго, возомнит, что ей предначертано властвовать над миром. Опьяненная титаническими мечтами, бросится в шахты и на заводы. Сейчас пятилетний план обеспечивает психологический предохранительный клапан для этого взрывчатого опьянения, классового шовинизма. А где же изначальная вера? Что поддержит сегодняшних молодых ударников и комсомольцев через двадцать лет, если награда не оправдает надежд?
