Но иногда, глядя в ночное небо, Эдвард вспоминал Пелегрину. Ему снова виделись её пылающие чёрные глаза, и в душу закрадывался холодок.

«Бородавочники, – думал он. – Ведьмы».

Потом Нелли укладывала его спать. Она пела Эдварду колыбельную – песенку про птицу-пересмешника, которая не умела петь, и про бриллиантовое кольцо, которое не сияло, и звуки её голоса успокаивали кролика. Он забывал про Пелегрину.

Довольно долго жизнь его была сладкой и беспечальной.

А потом дочка Лоренса и Нелли приехала навестить родителей.

Лолли оказалась неказистой теткой с очень громким голосом и очень яркой помадой на губах. Она тут же заметила Эдварда на кушетке в гостиной.

– Что это такое? – Поставив чемодан, она схватила Эдварда за ногу. Он болтался в воздухе вверх тормашками.

– Это Сюзанна, – сказала Нелли.

– Какая ещё Сюзанна? – возмутилась Лолли и встряхнула Эдварда.

Подол платья закрывал лицо кролика, и он ничего не видел. Но в нём уже кипела глубокая и непримиримая ненависть к Лолли.

– Её нашёл отец, – сказала Нелли. – Она попалась в сети, и на ней не было никакой одёжки, так что я нашила ей нарядов.

– Ты с ума спятила? – завопила Лолли. – Зачем кролику одежда?

– Ну… – беспомощно протянула Нелли. Её голос дрогнул. – Мне показалось, этой крольчихе нужна одежда.

Лолли бросила Эдварда обратно на кушетку. Он лежал вниз лицом, забросив лапы за голову, и подол платья по-прежнему закрывал его лицо. Там он и оставался на протяжении всего ужина.

– Зачем вы вытащили этот доисторический детский стульчик? – шумно возмущалась Лолли.

– Не обращай внимания, – сказала Нелли. – Твой отец как раз взялся его подклеить. Верно, Лоренс?

– Угу. – Лоренс не отрывал взгляда от тарелки. Разумеется, после ужина Эдвард не пошёл с Лоренсом на улицу покурить под звёздами. И в первый раз за то время, что Эдвард жил у Нелли, она не спела ему колыбельную. В тот вечер Эдвард был позабыт-позаброшен, а наутро Лолли схватила его, сдёрнула подол с его лица и пристально посмотрела ему в глаза.

– Околдовал ты моих стариков, так, что ли? – сказала Лолли. – В городке поговаривают, что они носятся с тобой как с крольчонком. Или с ребёнком.

Эдвард тоже посмотрел на Лолли. На её кроваво-красную губную помаду. И почувствовал, как на него повеяло холодом.

Может, сквозняк? Где-то открыли дверь?

– Ну, меня-то ты не проведёшь! – Лолли снова встряхнула Эдварда. – Мы с тобой сейчас прогуляемся. Вдвоём.

Держа Эдварда зауши, Лолли прошла на кухню и бросила его в мусорное ведро головой вниз.

– Слышь, мамань, – закричала Лолли, – я возьму фургон. Мне тут проехаться надо, по делам.

– Конечно, дорогая, бери, – заискивающе сказала Нелли. – До свиданья.

«До свиданья», – подумал Эдвард, когда Лолли поставила в фургон ведро с мусором.

– До свиданья, – повторила Нелли на этот раз погромче.

И Эдвард почувствовал резкую боль где-то глубокоглубоко в своей фарфоровой груди.

Первый раз в жизни он понял, что у него есть сердце.

И сердце его повторяло два слова: Нелли, Лоренс.

Так Эдвард оказался на свалке. Он лежал среди апельсиновой кожуры, спитого кофе, тухлой буженины, мятых картонных коробок, рваного тряпья и лысых автомобильных покрышек. В первую ночь он лежал ещё наверху, не заваленный мусором, поэтому мог смотреть на звёзды и понемногу успокаиваться от их слабого мерцания.

А утром пришёл какой-то человек, этакий коротышка, и полез на мусорную кучу. На самом верху он остановился, засунул руки под мышки, захлопал локтями, словно крыльями, и принялся вопить:

– Кто я? Я Эрнст, Эрнст – король мира. Почему я король мира? Потому что я король свалок. А мир состоит из свалок. Ха-ха! Поэтому я и есть Эрнст – король мира.

И он снова громко, по-птичьи, вскрикнул.

Эдвард был склонен согласиться с оценкой, которую дал миру Эрнст. Похоже, мир и в самом деле состоит из отбросов и мусора – ведь в течение всего следующего дня ему на голову валился всё новый и новый мусор. Так Эдвард и остался лежать, заживо погребённый под бумажками и объедками. Неба он больше не видел. И звёзд тоже. Он вообще ничего не видел.

Единственное, что придавало Эдварду силы и даже надежду, была мысль о том, как он когда-нибудь найдёт Лолли и хорошенько ей отомстит. Он оттаскает её за уши. И похоронит заживо под грудой мусора.

Но, когда прошло сорок дней и сорок ночей, вес и особенно запах мусора, который нарос за это время со всех сторон, совсем затуманил мысли Эдварда, и он перестал думать о мести. Он вообще перестал думать и предался отчаянию. Его нынешнее положение было хуже, гораздо хуже, чем когда-то на дне океана. Хуже не из-за мусора, а потому, что Эдвард был теперь совсем другим кроликом. Он не взялся бы объяснить, чем он так сильно отличается от того, прежнего Эдварда, но знал, что сильно переменился. Ему снова вспомнилась сказка старухи Пелегрины про принцессу, которая никого не любила. Ведьма превратила ее в бородавочника именно потому, что принцесса никого не любила. Теперь-то он это хорошо понял.

И снова в ушах у него звучал голос Пелегрины. «Ты меня разочаровал», – говорила она.

«Ну почему? – спрашивал он её сейчас. – Чем я тебя разочаровал?»

Впрочем, он знал ответ. Он недостаточно крепко любил Абилин. А теперь жизнь их вовсе разлучила, и он уже никогда не сможет доказать Абилин свою любовь. И Нелли с Лоренсом тоже остались в прошлом. Эдвард очень по ним тосковал. Он хотел быть с ними.

Наверное, это и есть любовь.

День шёл за днём, и Эдвард мог отсчитывать время только благодаря Эрнсту, который каждое утро, на рассвете, забирался на кучу мусора и провозглашал себя королём мира.

На сто восьмидесятый день, проведённый на свалке, Эдварду пришло избавление, причём в самом неожиданном обличье. Мусор вокруг слегка зашевелился, и кролик услышал собачье сопение – сначала далеко, а потом совсем рядом. Он чувствовал, что собака роет и роет, и вот уже мусор заходил ходуном, и на лицо Эдварду упали ласковые лучи закатного солнца.

Эдвард недолго наслаждался дневным светом, потому что собака вдруг нависла прямо над ним: тёмная, облезлая, она закрыла собою всё. Собака вытащила Эдварда из мусора за уши, потом уронила, потом снова подобрала. На этот раз она схватила кролика поперёк живота и стала яростно мотать его из стороны в сторону. Потом, глухо заурчав, собака снова выронила Эдварда из пасти и посмотрела ему в глаза. Эдвард тоже взглянул на неё внимательно.

– Эй, псина, а ну-ка убирайся отсюда! – раздался голос короля свалок и, соответственно, всего мира.

Ухватив Эдварда за розовое платьице, собака пустилась наутёк.

– Это же моё, моё, всё на свалке моё! – закричал Эрнст. – А ну-ка отдай немедленно!

Но собака и не думала останавливаться.

Светило солнце, и кролику стало весело. Кто из знавших Эдварда в прежние времена мог предположить, что он будет счастлив именно сейчас – весь заляпанный мусором, да ещё в девчачьем платье, да ещё в пасти у слюнявой собаки, улепётывающей от безумного короля свалок?

Но Эдвард был счастлив.

Собака всё бежала и бежала – до самой железной дороги, потом перебралась через пути, и там под кряжистым деревом, среди кустов, бросила Эдварда к чьим-то огромным ногам в огромных ботинках.