Мы свернули за поворот и добрались до плоской платформы, на которой трудились рабочие и лошади, а рядом зияла черная дыра, выдолбленная в боку горы.

– Каменоломня Паджетта, – с гордостью произнес папа.

– И это все? – вытянул шею Генри. – Эта пещера?

– Ох, – перекрестилась мама.

Вход напоминал распахнутый беззубый рот кита. Вокруг нависали платформы, грузовые стрелы, веревки и леса с приставленными к ним лестницами. Краны, прикрепленные к отвесной стене, топорщились как усы, на тросах болтались массивные крюки размером с ребенка. По всему двору громоздились кучи белой породы, словно гигантские куски сахара.

– Самый красивый камень в мире, – просиял папа. – Идеально-белый, для статуй. Одна большая жила с золотой прослойкой. На милю уходит в глубь горы.

– Золото? – Глаза у Генри загорелись. – Настоящее золото?

– Не-а. Пирит придает мрамору желтые прожилки. Очень красиво.

– Пирит – дурацкое золото, – пояснила мама.

– Золото дураков, – поправила я, не сдержавшись.

– Герцог Паджетт не дурак. Он семикратный миллионер, – заметил отец. – Смотрите, вот так мы делаем его богатым.

– Берегись! – раздался крик. Послышались пронзительные свистки. Стайка мужчин окружила обернутый цепями каменный блок размером с рояль. Кран над ними повернулся и спустил болтающийся крюк. Один из парней запрыгнул на верх камня и, когда тот стал подниматься, ухватился за подъемную цепь и сделал сальто.

– Это Сетковски, – пояснил отец. – Он катается на белой птице.

– Хочу попробовать, – воскликнул Генри.

Мама зажмурилась.

– Никогда, – выдохнула она.

Кран перекинул камень за край скалы, там он раскачивался над головами рабочих, копошившихся во дворе как муравьи, на высоте пятидесяти футов. Я представила, что цепь сейчас лопнет, глыба рухнет и расплющит их всех. Но она медленно шла вниз, пока показушник Сетковски махал шляпой, и наконец опустилась на плоскую грузовую телегу. Шесть лошадей потащат ее вниз в город на шлифовальную фабрику.

– Этот вот камень, – показал пальцем отец. – Стоит сто тридцать долларов за тонну. Тридцать тонн уходит на греческую колонну. Представьте, сколько всего колонн в здании банка. А библиотеки? В этой горе хватит мрамора на триста лет. Посчитайте.

– Здесь миллионы! – ахнул Генри. – Можно пойти в каменоломню и посмотреть?

– Нет, – отозвалась мама. – Опасно.

– Красиво, – возразил отец. – Когда туда заглядывает солнце, пыль в воздухе становится золотой, словно божьи искры. Ты изумишься. Сама графиня приходила сюда на экскурсию.

– Графиня? – переспросила я.

– Жена герцога. Из Брюсселя. Она бельгийка, – пояснил отец. – Вам, дамы, лучше вернуться. Я покажу Генри каменоломню. Это восьмое чудо света.

– Сильви, – позвала мама, оторвав меня от разговора о графинях и чудесах.

– Но я… – будь я мальчишкой, смогла бы прокатиться на белой птице. Будь я графиней, пришла бы в каменоломню посмотреть на золотую пыль. Но я была послушной дочерью, и мне все запрещалось. Что еще мне не дозволялось делать? Список был длинный. Даже здесь, на Диком Западе, мне оставались лишь домашние дела и скука.

Папа заметил мое разочарование.

– Подожди лета, Птаха. Лето чудесная пора, увидишь. На холмах море цветов, а в реке плавают радуги.

– Он имеет в виду форелей, – пояснил всезнайка Генри.

– Я имею в виду радуги, – возразил отец и пошел показывать Генри каменоломню.

Мама указала рукой на свисающий крюк:

– Видишь опасность? Он всегда глупо рискует, ваш отец.

«Я хотела бы походить на него», – подумала я. Но я всегда походила на нее, была тихой и послушной. Я взяла Кусаку у нее из рук.

– Что бы я без тебя делала? – с благодарностью воскликнула мама.

«Заставила бы Генри тебе помогать», – подумала я. Но это мой удел – помогать ей с заботами. А Генри пойдет с папой, будет ездить на белой птице и любоваться ослепительным зрелищем карьера. Мы с мамой вернулись назад в безопасную клетку хижины номер шесть, подальше от восьмого чуда света. Мои зубы упрямо стиснулись. Какие бы чудеса ни водились здесь, в Золоченых горах, я приняла твердое решение увидеть их все.

Через три дня хижина пропахла капустой и мокрой шерстью. Наши с братом перебранки просачивались на улицу сквозь трещины, а снаружи упорно проникал холодный дождь. Генри, не умолкая, болтал про каменоломню. Самое ошеломительное и изумительное зрелище на свете. Manifique[11].

– Тебе бы там не понравилось, – надменно заявил он. – Опасно.

– И грязно, – добавила мама. – Такое место не для девушки.

Я сидела у печи и читала «Цветы зла», упиваясь чувством негодования. Я ненавидела горы. Ненавидела скалы. Грязь, застарелый снег, превратившийся в корку. Кусака стучал ложкой о кастрюлю. Генри играл в рыбалку, спуская бечевку с платформы, на которой спал. Вместо крючка он использовал согнутую шпильку. Она зацепилась за кончик моей косы, и он потянул за нее. Я захлопнула книгу и пробормотала квебекское ругательство:

– Tabarnac[12].

Вспоминать нечистого угрожало спасению души. Мама вздрогнула и повернулась ко мне.

– Прочти покаянную молитву, – сказала она. – Будь хорошей девочкой.

Я молилась о том, чтобы стать хорошей. И с виду была такой: услужливой, вежливой. Но только не в мыслях. Там я была госпожой Люцифер, невестой дьявола. Комок возражений подступил к горлу, но я сглотнула его.

– Извини, мама. Desolée[13].

Я читала покаянную молитву, но не каялась. Через минуту мама подошла и опустила ладонь мне на голову. Возможно, она все же понимала. Возможно, в ней еще живы были струны, способные вызывать восторг. Те, что когда-то подтолкнули ее к танцу в амбаре и к объятиям моего отца. А теперь привели на вершину этой жалкой горы.

– Господь все слышит, – напомнила она и протянула мне мешок для угля, чтобы я сбегала за ним в лавку. – Сходи прямо сейчас.

Она простила меня. В тот раз простила.

Я разочарованно топала по снегу. От сугробов поднимался пар: за последние дни потеплело до плюс десяти. На дорожке Каменоломен дождь растопил верхний слой наледи, и проступили черные следы золы, вмерзшей в снег возле хижин: содержимое печей, вытряхиваемое возле порога. Грязные дорожки петляли по снегу, усеянные следами ботинок и отпечатками колес. Сахарная корка снега таяла, превращаясь в слякоть. Тут я заметила, что кто-то глазеет на меня.

В дверях хижины номер пять стояла девочка. Ей было лет девять, может, чуть меньше. Воздушное создание, одетое в комбинезон, переделанный в платье. Волосы ее не были причесаны, а в глазах мелькали золотые огоньки.

– Я тебя раньше не видела, – сказала она. – Откуда ты приехала?

– Издалека, с Востока, – ответила я.

Девочка рассмеялась и, не переставая смеяться, сказала, что ее зовут Ева Сетковски.

– Чего ты смеешься?

– Никому не надо приезжать сюда.

– Почему?

– Здесь проклятие. Это место проклято.

– Что за проклятие?

– Индейцы юта наложили его. Когда-то эти земли принадлежали им, но белые убивали их и прогнали отсюда. И они прокляли эти горы.

Она ткнула пальцем по четырем румбам невидимого компаса.

– Проклятие, проклятие. Ты никогда не уедешь отсюда: зло найдет тебя.

– Я тебе не верю.

– А мне все равно, веришь или нет, – заявила она.

– Кто такие юты? – спросила я позже, вернувшись домой.

– Племя юта, – ответил отец.

– Индейцы, жившие здесь давным-давно, – пояснила мама.

– Не так уж давно. Тридцать лет назад, – поправил отец.

– Польская девочка сказала, что на долине лежит проклятие.

– Это просто сказка, – ответил отец.

Так ли это было? Тогда я поверила, что это всего лишь легенда. Но все последующие годы задавалась вопросом, не были ли несчастья, свалившиеся на Мунстоун, следствием того проклятия – пророчества вождя Колороу, гласившего, что любое дело, начатое белыми людьми в долине Алмазной реки, обречено на провал.