Я вздохнул и отвернулся.

Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот девять. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот десять. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот одиннадцать.

Зачем меня продолжает мучить эта запредельная квазижизнь? Только лишь затем, чтобы напомнить мне, что вне моего склепа по-прежнему существует чуждая моему прежнему опыту, подчиненная непонятным мне законам вселенная, пускай мертвая, но все равно живая?

Слишком большую цену я платил за это лишнее, бесполезное знание. Ну есть. Ну пришла, ну ушла.

Скорее бы это зарево уже погасло.

Но оно, против моей воли, не только не желало сегодня ослабевать, но обратным образом, только становилось плотнее. На него уже почти невозможно было смотреть, мои сощуренные веки заливало слезой, превращая огненный столп в радужный фонтан летящих во все стороны электрических искр.

Там, в самом сердце огненного столпа, что-то двигалось.

Двигалось не так, как обычно ведет себя огонь, тем более призрачный. Так ступает вперед существо из плоти и крови. Но какое существо из плоти и крови может уцелеть в этом огненном аду? До моих ушей доносился оттуда, снаружи, яростный рев дикого пламени, он словно наждаком сдирал изнутри оболочки моей пустой черепушки, я же в ответ был способен лишь судорожными движениями продолжать вращать истертые до голого металла колесики наборных дисков. Только не бросать, только не останавливаться.

Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот двенадцать. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот тринадцать. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот четырнадцать.

Щелк!

Не пытаясь даже осознать произошедшее, трясущимися руками я провернул штурвал направо до упора, готовый сейчас же с головой нырнуть в это безудержное, сверкающее горнило. Пускай оно спалит меня дотла именно теперь, в миг моего триумфа! Пусть я умру истинной смертью прямо сейчас!

Но пламя угасло, словно его и не было. На месте же того сгустка потусторонней жизни осталось лишь крошечное, вполне живое и заинтересованное существо. Снаружи меня ждала моя Зузя.

5. Харон останется

Вот твой билет, вот твой вагон

Всё в лучшем виде, одному тебе дано.

В цветном раю увидеть сон —

Трехвековое непрерывное кино

Высоцкий

Машинист любил свою работу. Свистит пар, громыхает шатун, стучат поршни, прогретый панцерцуг аккуратно, понемногу, избегая боксования, начинает применять свою покуда сдерживаемую, уходящую в свисток тягу к тандеру и дальше по составу, через череду автосцепок натягивая сотню тяжеленных вагонов в одну напряженную дугу, что уходила в туманные дали лесной просеки.

Было несказанно приятно чувствовать под руками дрожь послушного ему механизма, машины могучей и потому почти что живой.

Это только на взгляд человека несведущего, а быть может даже гражданского, тьфу, панцерцуг есть банальный паровой котел с присущим ему парораспределительным механизмом о пяти пар движущих колес, не считая бегунков и поддерживающих пар, способный при помощи огня, воды и медных труб совершать поступательное движение достаточной силы, дабы таковая мощь, будучи приложенной к подвижному составу, перемещала бы того порожняком или груженым из точки «а» в точку «бэ» с достаточным на то основанием.

На деле в работе машиниста скрывалось куда больше бытовой магии, нежели воплощенного в железо анжинерного промысла.

Панцерцуг в безумном мире служил не столько средством передвижения, сколько той единственной опорой, на которую можно было положиться человеку, желающему не сойти с ума, не свихнуться, не двинуться кукухой. Там где рушилась сама собой любая инфраструктура, где пропадали с лика земного целые поселки, погружаясь за ночь в зыбкую пучину гиблых болот, где перегрызали друг другу глотки люди и где исходила мокрыми язвами брошенная где попало скотина, там ветки железнодорожных путей стояли так же незыблемо, как и сотню лет назад, а все почему?

Потому что при каждом панцерцуге железным правилом было держать анженерную бригаду с набором приснащений. Поваленное дерево распилить, подмытую насыпь досыпать, изгнившую шпалу сменить, заржавелую стрелку расклинить да пересобрать.

Жеде, что ни говори, продолжало держать марку, восстанавливая порушенное, ремонтируя поломанное, склепывая разрозненное, создавая порядок из хаоса и возвращая в человеке веру в то, что будущее приближается не напрасно, и должное тщание способно привнести в него не только безнадегу саморазрушения, но и некий грядущий миропорядок.

Машинист верил, что тот будет подобен его панцерцугу. Промасленный, закопченный, но идеально выверенный в своей механической красоте и столь же механической грации.

И будет он лететь вперед подобно ему же.

На ощущении, на голой интуиции, без которой и анжинер — не анжинер, и механик — не механик, а уж тем более — не машинист.

Когда под рукой начинают с дробным перестуком трепетать могутные железа́, за кадр отступают всякие знания и представления о том, как это все должно работать. Никто ничего никому не должен. Но работает!

Потому машинист всегда относился к своему панцерцугу, к его медным трубкам, латунным рукояткам, стальным заклепкам, к его цилиндрам, бакам, радиаторам, затворкам и тяжкой внешней броне, как к вполне живому и очень привередливому существу, от которого можно ждать любой неожиданной выходки, но который все равно любишь, к которому относишься, как к чему-то родному.

Ну же, милай, трогаем помаленьку!

Два коротких свистка белесым облачком пара оплывают позади, оставляя сортировочную станцию во тьме и одиночестве. Теперь вокруг его панцерцуга постепенно ускоряющейся лентой равномерно разматывается лишь подсвеченная мерцанием ходовых огней бесконечная кромка черного леса.

Чего машинист только там не видел, каких только ужасов не желал бы позабыть, однако и ужасы те, и память эта оставались для него не более чем смутным эхом чего-то реального. Реальным же для него был только панцерцуг.

И это не он катался из точки «а» в точку «бэ», напротив, само окружающее пространство как бы безвольно проскальзывало вперед-назад относительно горячечно-теплой брони, недаром такой толстокожей, дабы запертые внутри демоны могли себе позволить весь этот бытовой солипсизм со степенным перестуком колесных тележек и ходуном автосцепки.

А демонов внутри хватало.

Опустив загрубелую рабочую ладонь на затертую до полированного блеска поперечину, машинист тотчас начинал ощущать эту сокрытую в панцерцуге квазижизнь.

Каждый машинист рано или поздно, если он и правда хорош в деле, научается распознавать ее следы за грохотом мертвых механизмов и ревом пламени топок.

Если из всего стука, скрежета и свиста, распространяемого по броне панцерцуга от носа до хвоста, выделить, изолировать музыку колес, ритм паровой машины, гудение пламени, рокот просыпающегося сквозь решетки прогоревшего шлака, то что останется? Новичок скажет, что разве что голодное урчание в животе самого машиниста, но нет.

Оттуда, изнутри вверенной ему машины, слышался некий особый ритм, который было ни с чем не спутать.

С таким звуком бритвенно острые стальные когти скрежетали бы по внешней броне панцерцуга.

Ведь зачем вообще нужна эта броня? Десятки тонн бесполезного груза, таскаемого поверх панцерцуга лишь во исполнение какого-то странного, вымученного ритуала. Нелепым приданым железной девы на выданье.

Что это за опасность, от которой долженствовало защититься расточительной шкурой, что укрывала панцерцуг и его содержимое со всех сторон?

Машинисту недолго пришлось в свое время гадать.

Да, вокруг бывало страшно, но это был иррациональный страх, доставшийся нам от далеких предков. Волки, медведи и пещерные львы были нашими врагами на протяжении сотен тысячелетий. Но в этом — пускай мрачном, пускай гиблом — лесу не водилось не только волков, но и вообще ничего живого, способного напасть.