Я помню тот звук так же отчетливо, как если бы услышал его прямо сейчас.

Щелк!

И затем нутряное сопение заходящих в пазы ригелей.

В первое мгновение я не осознал, что произошло, даже почувствовал некоторое облегчение. Уф, пронесло. Укроемся тут, пересидим, ты как, Зузя, уже освоилась?

Ее испуганный, жалующийся лай разом стал почти не слышен, через два метра армированного бетона и толстую сталь гермодвери звуки прорывались ко мне едва-едва, как будто из глухого подвала.

Так, погодите, чего-то я поспешил запираться, Зузя осталась снаружи. Погоди, сейчас впущу!

Но отчаянное дерганье рукоятей и попытки крутить ржавый штурвал ни к чему не приводили, только мерцал красным огонек на панели центрального привода. Только тут до меня дошло, что просто так разблокировать гермодверь мне не дадут.

Следующие полчаса я продолжал яростно орать и биться о тупое железо, пока моя Зузя срывалась на задушенный кашель снаружи.

Так вот нас и разделили, да, Зузя?

Зузя в ответ молча плакала.

Такой я ее запомнил. Плачущей там, по ту сторону смотровой щели. В последующие дни она уходила и возвращалась, но делала это все реже, пока однажды совсем не пропала, отощавшая и облезающая.

Что там с ней творилось, пока я оставался внутри? Какие ужасы ее терзали? Не знаю.

Знаю лишь, что с тех пор большую часть свободного времени, не занятого поддержанием моего бункера в работоспособном состоянии, я тратил на методичные попытки подобрать код.

Семь цифр в коде. Две тысячи комбинаций в день. Семьсот тысяч комбинаций в год.

Чтобы перебрать все, мне понадобится максимум четырнадцать лет с матожиданием порядка семи, если действовать методично.

Я знаю, я столько раз перепроверял.

Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот она. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот две.

Удобно пристроившись на специальном стуле, прислонившись плечом к железу гермодвери, я механически, на одной моторике, не вовлекая и без того квелые свои высшие нервные центры, продолжал перебирать свою дневную норму. Код, рывок, код, рывок. Красный зрачок продолжал мне в ответ все так же ровно подмигивать, не обращая особого внимания на мое присутствие. Он тоже давно ко мне привык.

Забавно теперь вспоминать, как меня пугало первое время то, что осталось снаружи.

Ведь я бежал сюда от чего-то, правда? Какие-то мне виделись приближающиеся кошмары, раз я рванул в итоге сюда без оглядки, оставив за этой гермодверью все то, что могло со мной случиться там, в черноте мертвого леса. Вот только, что бы это могло быть?

Сперва я еще пытался додумать, выглядывая сквозь подступающий снаружи мрак хоть что-то, доступное моему разумению. Лелеял, тетешкал свои застарелые страхи, но постепенно потерял тому всякий смысл и всякое разумение.

Куда интереснее разговаривать с моей навеки потерянной Зузей, куда полезнее таскать ящики тушняка да заправлять капризный дизель.

А снаружи, что страшного может быть снаружи? Однажды там послышался какой-то звук, словно стон разрываемого металла. Я тотчас припал щекой к амбразуре, весь заранее трепеща, что вот же, началось, настало. Но нет. Ни нового звука. Ни хотя бы движения.

Если что-то во внешнем мире и происходило, это случалось помимо меня.

Моя же жизнь продолжала оставаться проста и безыскусна.

Так может, я зря стараюсь, стирая в кровь костяшки пальцев?

Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот три. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот четыре. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот пять.

Что меня ждет снаружи? Быть может, там и жизни-то давно нет никакой? Хоть и не помню я уже, чего там, в далеком и безвозвратно ушедшем прошлом, я опасался, одно мне казалось очевидным — мертвый черный лес едва ли может оставаться таковым только лишь по причине моего плохого расположения духа. Что-то день за днем изводило за толстенной гермодверью все живое, знать бы еще, что.

Да, Зузя? Зузя в ответ вяло помахала мне облезлой метелкой хвоста.

Куда больше неведения меня все это время тяготил тот факт, что меня могут найти другие.

Если мне хватило ума и сноровки сюда добраться, почему бы остальным не справиться с задачкой? А вдруг эта гермодверь, даже по глупости запертая изнутри, по-прежнему доступна и открыта снаружи? Я же сюда так и попал, просто потянул за рычаг, ощутив в ответ сырое дыхание подвального воздуха, вдохнув в первый раз столь привычный мне теперь спертый аромат склепа.

При первой мысли об этом меня пробил озноб. Что я буду делать, если сюда припрутся чужаки? Воображение мое тут же разыгралось, предлагая на рассмотрение небритого чумазого сапога с огнестрелом, так что я бросил все и принялся собирать по стеллажам бессмысленно разложенное там боевое железо. Потом мне самому стало смешно.

То, что могло бы явиться снаружи, наверняка не боялось всех этих пукалок, более того — я же сам всей душой стремился вырваться отсюда, так чего мне страшиться каких-то мифических пришельцев, что они могут мне сделать? Убьют, отберут у меня мой тушняк, выгонят из бункера прочь, так сказать, с голой жопой на мороз? Разве я и сам не готов хоть сейчас сменять все это на глоток свежего воздуха, на хоть какое-то представление о том, что там творится, наконец, на любую, хоть самую горькую правду по поводу того, что сталось с моей Зузей.

Потому я в очередной раз выбросил все страхи из головы и продолжил методично набирать.

Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот шесть. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот семь. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот восемь.

И все-таки вокруг моего склепа что-то происходило, вызывая беспокойство Зузи и пугая меня до чертиков.

Последние полгода, или сколько там — мне становилось все сложнее согласовывать мои хаотичные воспоминания во времени — через смотровые щели я все чаще замечал какие-то отдаленные неверные сполохи, будто то мерцали болотные огни, навевая мысли о всякой нечисти, воющей у самой трясины.

Мое убежище же тут и построили — чтобы охранять.

Кого от чего?

Учитывая тот непреложный факт, что гарнизон моего бункера так и не явился в расположение, не то дезертировав подчистую, не то попросту передохнув во время последнего в их жизни марш-броска, выходит, я здесь тоже не то чтобы в особой безопасности.

Однако постепенно я перестал бояться этих призрачных огней, даже начал испытывать по отношению к ним какую-то странную теплоту, дружескую интенцию узнавания.

В их мерцании чувствовалась некая загадочная изнанка, как будто это явление не было частью неживой во всех смыслах этого слова природы за гермодверью, но обладало характером, волей, цельностью живого существа.

Вот и сейчас, только покончив с заветной банкой персиков (и по-хозяйски притарив остатки сиропа на завтра), я собирался уже вновь приступить к суточной норме переборов, как в смотровой щели снова замаячило.

Мерцание это всегда занималось красноватыми сполохами на бетоне, как бы подзывая, иди поближе, сейчас начнется.

Хоть какое мне развлечение. Сидеть, скорчившись над наборной панелью, на колченогом стуле, пытаясь не заснуть — это, если хотите, та еще пытка, иногда от этого всего хоть вой. А тут какое-никакое, а развлечение.

Свистопляска снаружи между тем лишь начинала набирать силу. Кровавый закатный багрянец сменялся ржавой рыжью костра, та, в свою очередь, понемногу уплотняясь, становилась в итоге почти белой, и тогда вдруг начинало казаться, что это не свет пробирается ко мне из тьмы, а напротив, это в бесцветном, статичном, газоразрядном свете мечутся недалеко от моего бункера какие-то мелкие черные тени. Юркие и злые, они будто дурная мошкара роились где-то тут, совсем рядом, лишь благодаря неведомому оптическому обману оставались вне моего поля зрения.

Это, я знал, была кода. Скоро призрачный костер угаснет, растворившись в небытие, будто и не было его.